Когда он все это на меня выплеснул, я ощутил прилив ненависти к этому начавшему толстеть человеку, мне хотелось сказать: «Стыдно так захваливать их и распинать себя. А как же Мама и Бабуля?» Хотя он сказал о Магнусах чистую правду, их взаимная привязанность бросалась в глаза. И я жаждал того же — семейной любви. Хотя Саймон выразил свои чувства с некоторой издевкой, я сомневаюсь, что он притворялся. Когда видишь вокруг себя доброжелательные лица, забываешь об их несовершенстве, как если бы тебя целовали женщины, бывшие прежде врагами. Из гармоничности момента произрастает много лжи и лицемерия. А Саймон вдобавок старался избавиться от постоянной ноющей боли и нуждался, чтобы в него вдохнули дух, как это сделал Иезекиль в мертвой долине
[160]
. Потому он и придумывал повод для изъявления благодарности, а я, в свою очередь, молчал.
После речи Саймона все воззрились на меня, и постепенно во взглядах проступало недоумение: почему я никак не реагирую на этот праздник любви? Я не возражал против игры Саймона, но не собирался во всем ему содействовать. Меня распирали разные чувства, но я их сдерживал. И тогда все смутные подозрения семьи, касавшиеся Саймона, сосредоточились на мне. Похоже, все ждали моих объяснений — все, розовощекие и тучные, включая бабушку, утратившую и румянец и округлость тела. Эта старушка в черном, носившая парик и амулеты, казалось, обладала метафизической властью осуждать других. Семья владела магазинами — может, учуяли во мне вора? Они смотрели на меня так пристально, будто ощупывали взглядом мою крупную голову, раскрепощенную улыбку, непокорные волосы. Вместо вопроса «кто они?» — обо мне и Саймоне — собравшиеся требовали ответа «кто он?». Действительно, кто такой вкушает их золотистый суп за обедом и отправляет его в рот дорогими ложками?
Заметив перемену в настроении новых родственников, Саймон поспешил на помощь:
— Оги — хороший парень, просто еще не разобрался в себе.
Доверие было восстановлено, это всех порадовало; от
меня они хотели всего лишь нормального поведения, чтобы я больше говорил, шутил, смеялся вместе со всеми — словом, не отличался от Саймона. Однако трудность заключалась в том, что я не совсем уловил тонкости его нового характера. Впрочем, понемногу привыкая, я стал вести себя более приемлемо, даже похвально — присоединился к всеобщему веселью, после обеда танцевал в гостиной. Допустил только одну серьезную промашку, отмеченную мистером Магнусом, — не играл в пинокль. Как могло случиться, что хорошо воспитанный молодой человек не знает эту игру? Обычно снисходительный и терпимый мистер Магнус был явно разочарован, подобно Талейрану, поджавшему губы, когда выяснилось, что гость не играет в вист. Саймон играл в пинокль. (Где он научился? И откуда вообще эти новые таланты?)
— Оги целиком поглощен наукой, ему не до карточных игр, — вступился он.
Объяснение не убедило мистера Магнуса, на крупной седеющей голове которого просматривались плешины.
— Мне тоже не нравится, когда молодые люди играют. Но тут семейная игра, — уперся старик.
Я понимал, что он остался недоволен.
— Я буду участвовать, если меня научат, — сказал я, и передо мной открылась долгая дорога к нормализации отношений и признанию меня членом семьи. Устроившись в уголке с детьми, я стал учиться.
Приехали новые родственники, просторный зал заполнился. У семейства сложилась традиция собираться по пятницам; кроме того, прошел слух о помолвке Шарлотты, и все хотели посмотреть на Саймона. Впрочем, многих он уже знал. Огромные дядья и тетки, закутанные в сибирские меха, подъезжали в «кадиллаках» и «паккардах»: дядя Чарли Магнус, владелец угольных шахт; дядя Арти, хозяин матрасной фабрики; дядя Робби, торгующий оптом на Саут-Уотер-стрит, массивный, с седыми, курчавыми волосами, как Стива Лош, и слуховым аппаратом в ухе. Их сопровождали сыновья в униформе — некоторые учились в военных академиях, другие ходили в спортивные школы, — дочери и маленькие дети. Саймон любезно всех приветствовал, а с кем-то даже говорил свысока. Он от природы обладал естественной манерой общения, принятой в их среде, когда ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы на тебя смотрели сверху вниз, и ты понял мысли с презрением отвернувшегося человека: «Ну и schmuck
[161]
же он!»
Нужно сказать, что Саймон держался просто превосходно: именно он играл первую скрипку, а к некоторым женщинам проявлял особое внимание. Здесь не требовалась ни почтительность, ни дерзость, просто они должны были поверить: помимо прочих достоинств он еще и прекрасный любовник. Мое присутствие его явно не смущало; но он понимал сложность моего положения, учил и направлял меня. Я следовал за ним повсюду, ни с кем другим не чувствуя себя свободно. Недоставало только белых чулок и вееров, чтобы выглядеть как члены дирекции, — а так они напоминали простолюдинов, неожиданно оказавшихся во дворце. Но Магнусы, похоже, и сами не знали, что делать, хотя имели больше многих.
Возбуждение, семейный ажиотаж, крики за игорным столом при открывании карт, беготня малышей, емкости с какао и чаем, множество кофейных пирожных, споры о политике, резкий, похожий на ржание, смех женщин, веселый, живой беспорядок — и над всем этим неусыпное око дяди Чарли, стоявшего возле своей матери в парике и черном платье, или, скорее, возвышавшегося над ней. Мне захотелось сказать «возвышавшегося» из-за огромности его живота и чудовищного веса, удерживаемого ногами, и еще потому, что на старухе было ожерелье из золота в форме зубов гризли и я припомнил самих животных. Чарли был седой, толстый и упрямый, лицо его хранило выражение такого оскорбительного высокомерия, что оно било в глаза как слепящая белизна снега, — казалось, наличие миллиона баксов несет в себе нечто арктическое. Во всяком случае, иммигрант, ставший во время кризиса миллионером, источал этот ослепительный блеск. Дядя Чарли не всегда был столь внушителен — здесь сказалась важность момента: семейное сборище, племянница на выданье и новые родственники.
Благодаря Саймону я тоже вступал в ряды кандидатов в мужья. Если он себя хорошо покажет, можно подумать и обо мне: в невестах недостатка не наблюдалось, некоторые были хорошенькие, и все богатые. Пока Саймон пользовался успехом. Несколько недель он работал под началом дяди Чарли — сначала весовщиком и кассиром, потом стал учиться закупать, встречался с брокерами и агентами по продажам, изучал грузовой тариф и угольные хранилища. Дядя Чарли признал, что он fehig, то есть очень способный, прирожденный бизнесмен, чему все обрадовались. Саймон уже искал себе площадку с подъемным краном, что снизит расходы по разгрузке. Дядя Чарли держал себя с ним снисходительно, видел в нем перспективного работника, и потому Саймон получал от него особые знаки внимания — добродушное ворчание, похлопывание по плечу; он наклонялся к его лицу и предлагал денежную помощь. От его шуток все покатывались со смеху. Никого не смутило присутствие детей и юных девушек, когда дядя Чарли сказал:
