Ну и пускай, если этому праху довелось познать наслаждение. Этот без пяти минут скелет дарит мне ласки, надрывающие душу: называйте его скелетом, сколько вам угодно, я не возражаю, но на сегодняшний день от таких скелетов и польза, и радость. «Никто не пугается, когда произносит эти лживые, даже кощунственные слова: «Все суета». Более того, каждый, кто их произносит, думает, будто сказал нечто мудрое и неопровержимое». Так говорит Гете. Шестьдесят лет, наполненных приятными ощущениями — можно ли всерьез назвать это «небытием»?
— А дальше — ничто.
Ну и ладно, пускай будет ничто. Суета сует, я стремлюсь к тебе всем сердцем! Осенью школьникам предстоит вернуться за парты — но разве мысль об этом отравляет им каникулы? Чем без толку сокрушаться, лучше с толком использовать отпущенное тебе время.
Такие выводы, разумеется, слишком просты, поэтому их так и хочется поставить под сомнение. Четвертому поколению людей, приобщенных к цивилизации, здравый смысл кажется чудовищным парадоксом, а все естественное чудовищным кривлянием. Разум с его ненавистью к страстям вообще рассматривает как угрозу не только страсть к удовольствиям, но также и простодушное признание в этой страсти. Разум упорно старается внушить нам, что и одно, и другое — проявления грубости.
* * *
Стараясь уклониться от жизни, люди изобретают для себя прибежища; у одних такими прибежищами становятся игры разума, у других принципы, либо долг, который они будто бы обязаны исполнить: все сгодится для того, чтобы замаскировать собственную лень и страх перед жизнью, скрыть, сколь мало они к ней подготовлены, сколь далеки от подлинных возможностей, присущих человеку. Скажите им, что вы ищете счастья, ослепительного счастья, и они возразят:
— Не нужно его искать. Оно должно прийти само, случайно.
У них всегда есть оправдание для собственной косности. Редко кто способен сказать жизни «да»; но сказать ей «да» — это всегда больше, чем просто принять ее. Еще реже встречаются те, кто способен пойти ей навстречу, сотворить ее своими руками, придумать что-то новое, изобрести такие ситуации, которые помогли бы им вырваться из ловушки повседневности, где все предопределено заранее и все «живут, как положено». Люди не чувствуют на себе леденящей тени «всех тех вещей, от которых они отказались». Им неохота вмешиваться, пускай жизнь решает все за них, опутывает их по рукам и ногам, приучает довольствоваться малым. Вот оно, ужасающее терпение людское!
— Ничего подобного, — говорит человек, — я просто готовлюсь заняться чем-то таким, что мне нравится.
Одумайся, о человек. Разве нет на свете чего-то такого, что нравится тебе еще больше? Но ты этим не занимаешься. О человек, ты спишь, а время уходит, и ты уже несешь в себе зачатки аневризмы или рака, который убьет тебя. А ведь в нашем великом столетии перед тобой открылись невиданные возможности для поисков счастья. Повсюду столько соблазнительных вещей и прекрасных созданий, которыми может завладеть даже не самый дерзкий смельчак, а просто первый встречный, на радость им и самому себе. Но человек недовольно ворчит, поворачивается к стенке и снова засыпает. Он сегодня устал, работал сверхурочно у себя в конторе.
И я веду речь не только о тупицах всех мастей. Но и о людях, которых по праву можно назвать незаурядными. Для меня не секрет, что составляет содержание их жизни. Они бывают довольны, когда им удается разобраться в чем-то непонятном, или устроить ужин для друзей, или прочесть книгу, или побывать в каком-нибудь живописном городке: это дает им основание считать, что день прожит не зря. А если вдобавок они еще сумели написать книжонку или произвести на свет синюшного недоноска, какие только и родятся в Париже, то уверены, что обрели бессмертие и уж во всяком случае — полное право не выбираться из трясины своего повседневного существования.
Для меня непонятно, как человек может обрести счастье в привычном. По моим представлениям, все, что не есть счастье, причиняет боль. И если даже наслаждение неотделимо от боли, сочится кровью, как это у меня всегда бывает, я все же предпочитаю вкушать его, а не умирать заживо без него.
И вот мое решение: никогда не отрекаться от себя самого. Быть верным самому себе, даже если ради этого придется пойти на крайности. (Какой мне будет прок на смертном ложе, если я превращу себя в подделку?) Никогда не пугаться себя самого.
На клумбах сада, который я вскоре покину, долгое время цвели красные гвоздики. Самыми темными ночами, когда деревья, лужайки, даже аллеи превращались в сплошную черноту, от гвоздик исходил слабый свет. И сейчас, проведя двадцать лет в этом доме, я различаю в прошлом лишь разрозненные, мимолетные часы, гвоздики моей жизни. Пусть изгладятся из моей памяти другие часы, те, что предшествовали им, как стирают ненужные штрихи, когда рисунок закончен. Иначе они незаконно присвоили бы себе жизнь, которой подобает быть запечатленной лишь в утонченном произведении искусства.
Ну ладно, чего же я хочу?
Обладать теми, кто мне нравится, и чтобы вокруг нас царили покой и поэзия.
И отмежеваться от всего остального.
Поэзия, ее очарование, мятежное или кроткое, и привязанность к любимому существу: вот единственные в мире вещи, которые нельзя счесть пустяком. После стольких лет аскетизма фараон решил, наконец, предаться изнеженности. Ястреб распростер крыла и парит неподвижно. Поспешим в погоню за «излишествами и забавами», за которые приходится платить такую огромную, но все же отнюдь не чрезмерную цену! Пусть другие плетут интриги, ввязываются в склоки, придумывают себе заботы: я не оспариваю их достоинств. Но для себя я решил: ни в чем не буду себе прекословить и, не признавая никаких обязательств, полностью отдамся моим желаниям и поэзии. Какое неуемное желание быть счастливым, стать еще счастливее, и (поскольку в это самое мгновение после долгих пасмурных дней наконец-то проглянуло солнце) какой властный наказ самому себе, словно пущенная из лука стрела, какая решимость убить себя наслаждением!
Нейи, 1924
II. Скука в Аранхуэсе (1925)
Антонио Маричалару
В результате послевоенной денежной реформы в Испании всего за каких- то восемьдесят пять франков можно купить «Бедекер». Но я заранее успел прочесть в своем путеводителе сведения, оказавшиеся для меня просто кладом.
Я говорю о фонтанах в Ла Гранхе: их соорудили для одного из тех королей, которые с расстояния в несколько столетий почти неотличимы друг от друга, и которые, как кажется, все без исключения страдали ипохондрией. Глядя на фонтаны, король изрек: «Они обошлись мне в три миллиона, а забавляли меня три минуты».
В испанских храмах есть капеллы, которые открываются лишь на один час за весь день. Целый час! Для моих целей это даже слишком много; чтобы наполнить день святостью, хватит одной минуты. Сегодня, когда я вижу во множестве неподдельные чудеса красоты и величия, и они оставляют меня равнодушным, — бывает, что ключи подходят к одним дверям и не подходят к другим, — зевок скучающего короля Филиппа V наполняет меня ликованием: ему вторят тысячи зевков в моем собственном прошлом. Прочитав описание Ла Гранхи, я рассудил, что этот дворец мало чем примечателен, если не считать истории с королевским зевком. Однако я отправился бы туда уже на следующий день, но мой гид предложил посетить другое место, где я могу обогатиться такими же впечатлениями, зато ехать туда не так далеко. А поскольку я смотрю на подобные экскурсии как на повинность, которую приходится отбывать, то стараюсь тратить на это поменьше времени.
