– Сюзанна-то вчера.
– А-а, ну да, – говорит жена. – Она к Виктору ходила.
А я тебе что говорил?
Жена раздраженно отодвигает тарелку.
– Невкусно.
Края тарелки усеяны выплюнутыми комочками серого мяса. Муж продолжает свое:
– Эта бабенка…
Он замолкает, неопределенно улыбаясь. Напротив нас биржевой маклер, слегка пыхтя, поглаживает руку Мариэтты.
После короткой паузы:
– Я ж тебе это уже говорил.
– Что ты мне говорил?
– Насчет Виктора, что она к нему пойдет. Что такое? – вдруг спрашивает он растерянно. – Тебе не нравится?
– Невкусно.
– Да теперь все уже не то, – веско говорит он. – Не то, что во времена Экара. Не знаешь, где теперь Экар?
– Так он же в Домреми – разве нет?
– Верно, верно. А кто тебе это сказал?
– Так ты же мне и сказал в воскресенье.
Она кладет в рот хлебный мякиш, валявшийся на бумажной скатерти. Потом, разглаживая ладонью бумагу на ребре стола, говорит с сомнением:
– А все же ты ошибся, Сюзанна не такая…
– Возможно, деточка, возможно, – рассеянно отвечает он. Он ищет глазами Мариэтту, знаком подзывает ее: – Здесь жарко.
Мариэтта фамильярно опирается на край стола.
– Правда, здесь так жарко, – жалобно говорит женщина. – Задохнуться можно, и потом говядина невкусная, я скажу хозяину, не то что раньше, приоткройте, пожалуйста, форточку, голубушка Мариэтта.
У мужа опять на лице ухмылка.
– Скажи, ты заметила, какие у нее глаза?
– Когда, котик?
Он нетерпеливо передразнивает:
– Когда, котик? Это на тебя похоже! После дождичка в четверг.
– Ты имеешь в виду вчера? Поняла.
Он смеется, смотрит вдаль и говорит быстро, с некоторым нажимом:
– Как у кошки, когда она гадит на раскаленные угли.
Ему так нравится острота, что похоже, он забыл, по какому поводу сострил. Жена в свою очередь простодушно развеселилась:
– Ха-ха-ха! Ах ты плут!
Она похлопывает его по плечу.
– Ах ты плут, ну и плут!
– Как у кошки, когда она гадит на раскаленные угли, – уверенней повторяет он.
Но жена уже больше не смеется:
– Да нет, серьезно, ты зря – она серьезная девушка.
Он наклоняется к ней и что-то долго нашептывает ей на ухо. Мгновение она смотрит на него, разинув рот, напряженно и весело, как человек, который вот-вот прыснет, потом вдруг откидывается назад, впившись коготками ему в руки:
– Не может быть, не может быть!
– Послушай, крошка, – говорит он степенно и рассудительно. – Ну раз он это сказал! С чего бы ему зря говорить?
– Да нет же, нет.
– Ну раз он сказал, послушай, ну представь…
Жена вдруг смеется.
– Я смеюсь, потому что подумала о Рене.
– Вот именно.
Муж тоже смеется. Она продолжает многозначительным шепотом:
– Тогда, значит, он заметил во вторник.
– В четверг.
– Нет, во вторник, потому что…
Она рисует в воздухе нечто напоминающее эллипс.
Долгое молчание. Муж обмакнул хлебный мякиш в соус. Мариэтта сменила тарелки и приносит им по куску торта. Сейчас и я съем кусок торта. И вдруг жена задумчиво произносит, растягивая слова, с гордой, хотя и несколько осудительной улыбкой:
– Ну, знаешь, ты уж совсем!…
В ее тоне столько чувственности, что он приходит в волнение и поглаживает ее шею своей жирной рукой.
– Шарль, прекрати, ты меня возбуждаешь, котик, – улыбаясь шепчет она, с полным ртом.
Я пытаюсь снова взяться за прерванное чтение:
"– А где мне его взять?
– Купи.
– А если мне встретится хозяин?»
Но до меня снова доносится голос жены:
– Ой, Марта обхохочется, я ей расскажу…
Мои соседи замолчали. После торта Мариэтта подала им чернослив, и теперь женщина кокетливо сплевывает косточки в чайную ложку – словно кладет яйца. Муж, уставившись в потолок, выстукивает марш на краю стола. Похоже, что в обычном своем состоянии они молчат, а разговорчивость нападает на них как краткий приступ лихорадки.
"– А где мне его взять?
– Купи».
Я захлопываю книгу, пойду пройдусь.
Когда я вышел из пивной «Везелиз», было около трех: во всем своем отяжелевшем теле я чувствовал наступление второй половины дня. Не моего дня, а их, – второй половины дня, которую сто тысяч бувильцев проживут сообща. В этот самый час, после долгого и обильного воскресного обеда, они встают из-за стола – и что-то для них уже умерло. Беспечная юность воскресного утра уже позади. Теперь пора переваривать цыпленка и торт а потом одеться для выхода в свет.
В ясном воздухе раздался звонок кинотеатра «Эльдорадо». Этот звон среди бела дня – привычный воскресный звук. У зеленой стены стояли в очереди сто человек с лишним. Они жадно ждали того часа сладостных сумерек, когда можно расслабиться, раскрепоститься, того часа, когда экран, сверкая, как белая галька под водой, будет говорить за них, за них мечтать. Тщетное желание: что-то в них останется зажатым – они слишком боятся, как бы им не испортили их любимого воскресенья. Очень скоро, как и каждое воскресенье, они будут разочарованы: фильм окажется глупым, сосед будет курить трубку, сплевывая на пол себе под ноги, или Люсьен будет не в духе, слова ласкового не скажет, или, как нарочно, именно сегодня, когда в кои-то веки выбрались в кино, опять схватит межреберная невралгия. Очень скоро, как и каждое воскресенье, в темном зале начнут нарастать глухие приступы мелочной злобы.
Я пошел по тихой улице Брессан. Солнце разогнало облака, был погожий день. Из виллы «Волна» вышло семейство ее обитателей. Дочь, сойдя на тротуар, застегивала перчатки. Ей можно было дать лет тридцать. Мать, стоя на нижней ступеньке лестницы, уверенно глядела вперед, всей грудью вдыхая воздух. Отец повернулся ко мне своей необъятной спиной. Склонившись над замочной скважиной, он запирал дверь на ключ. Теперь до их возвращения дом будет пустым и темным. В соседних домах, уже запертых и опустелых, тихо поскрипывает мебель и половицы паркета. Перед тем как уйти, хозяева потушили камин в столовой. Отец нагнал двух женщин, и семейство безмолвно двинулось в путь. Куда они шли? По воскресеньям бувильцы посещают величественное городское кладбище или наносят визит родственникам, а тот, кто свободен от всех обязательств, прогуливается по молу. Я был свободен – я зашагал дальше по улице Брессан, которая выходит на мол.
