Мадам Флоран – это кассирша, та, у которой рыжие волосы.
– В такую погоду она всегда мается животом, – сказала старуха.
Официант принял многозначительный вид.
– Это все туман, – сказал он, – вот и мсье Фаскель тоже. Странно, он до сих пор не спустился. Ему тут звонили. Вообще-то он всегда сходит вниз в восемь.
Старуха машинально поглядела на потолок.
– Он что, наверху?
– Ну да, там его спальня.
– А вдруг он умер… – тягучим голосом проговорила старуха, словно рассуждая сама с собой.
– Вот еще! – Лицо официанта выразило неподдельное негодование. – Только этого не хватало!
А вдруг он умер… У меня тоже мелькнула эта мысль. Такого рода мысли приходят во время тумана.
Старуха ушла. Мне бы надо последовать ее примеру: было холодно и темно. Из щели под дверью просачивался туман, мало-помалу он поднимется кверху и затопит все. В муниципальной библиотеке мне было бы светло и тепло.
И снова чье-то лицо приплюснулось к стеклу, оно корчило рожи.
– Ну погоди у меня, – сердито буркнул официант и выскочил на улицу.
Лицо исчезло, я остался один. Я горько укорял себя за то, что вышел из дому. Теперь мгла, наверно, затопила мой номер в отеле; вернуться туда мне страшно.
За кассой в темноте что-то скрипнуло. Звук донесся с лестницы, ведущей в комнаты: может, хозяин наконец спускается вниз? Нет, никого: ступеньки скрипели сами собой. Мсье Фаскель все еще спал. А может, умер у меня над головой. «Туманным утром найден мертвым в постели». И подзаголовок: «Посетители кафе продолжали есть и пить, не подозревая, что…»
Остался ли он лежать в постели? А может, свалился с нее, увлекая за собой одеяло и стукнувшись головой об пол?
Я прекрасно знаю мсье Фаскеля, он иногда осведомляется о моем здоровье. Это толстый весельчак, с холеной бородой – если он умер, то от удара. Лицо у него станет похожимм на баклажан, язык вывалится изо рта. Борода торчком, шея под завитками волос фиолетового цвета.
Лестница, ведущая в жилые комнаты, терялась во тьме. Я с трудом различал только шишку перил. Пришлось бы пересечь это темное пространство. Лестница заскрипит. Наверху я нащупаю ручку двери…
Тело там, наверху, над моей головой. Я поверну выключатель, дотронусь до тепловатой кожи, чтобы убедиться… Больше я выдержать не могу, я встаю. Если официант застигнет меня на лестнице, скажу, что слышал шум.
Внезапно вернулся запыхавшийся официант.
– Я здесь, мсье, – крикнул он.
Болван! Он подходит ко мне.
– С вас два франка.
– Я слышал наверху шум, – говорю я ему.
– Давно пора!
– Да, но, похоже, что-то случилось. Вроде кто-то захрипел, а потом глухой шум.
В этом темном зале с туманом за окнами мои слова звучали совершенно естественно. Никогда не забуду, какие у него стали глаза.
– Вам бы надо пойти посмотреть, – коварно предлагаю я.
– Ну нет! – возражает он. Потом: – Еще, пожалуй, меня обложит. Который час?
– Десять.
– Если он до пол-одиннадцатого не спустится вниз, пойду погляжу.
Я делаю шаг к двери.
– Вы уже уходите? Не посидите подольше?
– Нет.
– А что, он в самом деле хрипел?
– Не знаю, – говорю я уходя, – может, мне просто почудилось под настроение.
Туман слегка поредел. Я торопливо зашагал к улице Турнебрид – мне нужны были ее огни. Меня ждало разочарование – огни-то огни, они горели, они освещали витрины магазинов. Но это был не радостный свет – из-за тумана он казался совершенно белым и лился на тебя как душ.
Много народу, в особенности женщин: няньки, служанки, но и хозяйки тоже – из тех, что говорят: «Я покупаю все сама, это вернее». Они принюхивались к витринам, потом входили в магазин.
Я остановился у колбасной Жюльена. Время от времени за стеклом появлялась рука, которая указывала на ножки с гарниром из трюфелей или на сосиски. Тогда толстая белокурая девица наклонялась, выставляя напоказ свою грудь, и брала пальцами кусок мертвой плоти. А в своей комнате, в пяти минутах ходьбы отсюда, лежал мертвый мсье Фаскель.
Я поискал вокруг себя какую-нибудь твердую опору, надежный заслон против подобных мыслей. Такого не нашлось – мало-помалу пелена тумана прорвалась, но какое-то беспокойство еще витало в воздухе. Пожалуй, не прямая угроза, а что-то размытое, прозрачное. Но именно оно и внушало страх. Я прижался лбом к стеклу витрины. На майонезе, в котором плавало яйцо, сваренное по-русски, я заметил темно-красную каплю – это была кровь. От вида этого красного на желтом меня стало мутить.
И вдруг мне представилось: кто-то упал окровавленным лицом в эти блюда. Яйцо покатилось в лужу крови, украшавший его ломтик помидора тоже упал плашмя – красное на красном. Пролилось немного майонеза – лужа желтого крема, которую желобок крови делит на два рукава.
«Дурацкие мысли. Надо встряхнуться. Пойду поработаю в библиотеке».
Поработаю? Я знал, что не напишу ни строчки. Еще один пропащий день. Проходя через парк, я заметил на скамейке, где я обыкновенно сижу, синюю пелерину, громадную и неподвижную. Вот кто не боится холода.
Когда я входил в читальный зал, оттуда вышел Самоучка. Он кинулся ко мне:
– Я хочу поблагодарить вас, мсье. Я провел незабываемые часы, рассматривая фотографии, которые вы мне дали.
При виде его у меня на мгновение мелькнула надежда: может, вдвоем легче будет пережить этот день. Но в обществе Самоучки только кажется, что ты не один.
Он хлопнул рукой по тому in-quarto. Это была «История религий».
– Никто не мог бы успешнее Нусапье предпринять такой обобщающий труд. Вы не находите, мсье?
Вид у него был усталый, руки дрожали.
– Вы плохо выглядите, – сказал я.
– Ох, еще бы, мсье. Со мной случилась ужасная история.
К нам приближался маленький злобный корсиканец с усами тамбурмажора. Он часами прохаживается между столиками, громко стуча каблуками. Зимой он отхаркивает мокроту в носовой платок, а потом сушит платки на печке.
Самоучка придвинулся ко мне вплотную, дыша мне прямо в лицо:
– Не хочу говорить при этом человеке, – доверительно шепнул он. – Но если бы вы согласились, мсье…
– На что?
Он покраснел и грациозно качнул бедрами:
– Мсье, ах, мсье, была не была. Не окажете ли вы мне честь пообедать со мной в среду?
– С удовольствием.
