Лето я провел во Франции, с Лесли. Пришлось взять немного из тех десяти тысяч, чтобы оплатить перелет. Лето прошло не слишком удачно. Лесли обзавелась широким кругом друзей, большую часть которых, естественно, составляют художники. С присущим ей безупречным музыкальным слухом, она очень продвинулась во французском, стала говорить на нем бегло, причем все беседы, на которых мне довелось присутствовать, проходили именно на этом языке. Разговоры обычно сводились к обсуждению ее работ и работ ее друзей. Мой школьный французский мало меня выручает, и, несмотря на все старания Лесли и ее друзей втянуть меня в беседу, в оживленный обмен мнениями, я постоянно чувствовал себя лишним.
Несмотря на то что после первого неожиданного успеха Лесли не так уж много ее работ выставлялось и продавалось, она с завидным постоянством продолжала по три раза на неделе ходить в мастерскую того самого художника, который вызвался ее обучать. Это маленький, кругленький и очень живой старичок по имени Леблан, который не уставал клясться и божиться, что в один прекрасный день Лесли станет знаменитостью. В ее картинах появился некий налет меланхолии, причем достигается это несколькими мазками сумеречно-пурпурного оттенка, который она находит в своей палитре. Это присутствует даже в пейзажах, где изображается светлый полдень. Она работает с полной самоотдачей и сосредоточением, а когда не стоит у мольберта, без устали носится по музеям и галереям. Пробегав с ней несколько дней по городу, я пресытился впечатлениями и большую часть времени стал проводить за столиками кафе, на открытых верандах, за чтением газет.
Мы жили в довольно пустой однокомнатной студии, где в воздухе постоянно витал запах масляных красок и скипидара — запах, который доставлял неизменное удовольствие Лесли. Но у меня он вызывал аллергию, и я постоянно чихал и сморкался. Лесли, которая прежде моментально замечала малейшее мое недомогание, и словом не обмолвилась о том, что почти все время я ходил с покрасневшими глазами и через день бегал покупать себе новую упаковку «Клинекса».
Период скорби у нее определенно кончился, вся она теперь так и излучает энергию и энтузиазм, присущий разве что прилежным и целеустремленным студентам, что заставляет меня чувствовать себя гораздо старше моих пятидесяти лет.
Люди из американской школы нашли, как и обещали, мне место, но я решил отказаться от него. Я не могу жить в городе, плохо владея разговорным французским. Я не желаю, чтобы меня считали всего лишь скучным довеском к общительной и талантливой жене. Вспомнились слова одного писателя, из рассказа об американце в Париже: «Этот континент не для меня». Хоть и с сожалением, но я готов подписаться под этими словами. И я отказался от предложения работать в школе. Ее директор с трудом скрыл радость и облегчение, услышав о моем решении. Его вполне можно понять. Текучесть кадров тут неимоверная, все преподаватели не старше двадцати двух — тридцати, а моя седая шевелюра, видимо, наводила его на мысли о некой обветшалости духа и заунывном постоянстве, ведь самому директору никак нельзя было дать больше тридцати пяти.
Лесли восприняла мое решение спокойно. Вообще я пришел к выводу, что искусство неизбежно превращает людей в эгоистов, как болезнь. Ведь когда человек болен, он думает только о себе и своей болезни и то, что происходит с другими, его мало волнует.
Две недели мы провели на юге, с Линдой, в ее совершенно восхитительном доме в Мужене. Я сидел на жаре, на солнце, пытался читать и отбивался от комаров, как некогда предсказывал Хейзен. Лесли предложила продать Ренуара, занять еще немного денег и купить небольшой домик по соседству с Линдой. «Тебе все равно не придется больше работать, — уверяла она. — Разве найдешь еще место, где было бы так приятно сидеть и ровным счетом ничего не делать?»
По большому счету, она была права, но мне вовсе не хотелось просто сидеть и ничего не делать. Безделье, как я недавно обнаружил, меня утомляет. Даже наводит тоску. К тому же я учитель. А это уже образ жизни. Или я учитель или просто ничто. Достаточно, чтобы в классе из тридцати учеников нашелся хотя бы один, умный, талантливый, пытливый, который будет спорить со мной, задавать вопросы, чьи горизонты я могу расширить, — и я сразу чувствую, что нахожусь на своем месте. Понимаю, что делаю то дело, для которого родился на этот свет. Ромеро, несмотря на все свои отрицательные черты, был именно таким учеником. И когда я попытался объяснить Лесли, как понимаю свое предназначение, она легко согласилась со мной и сказала, что испытывает примерно то же самое, стоя перед чистым, натянутым на подрамник полотном. Надеюсь, что ее полотна не принесут ей того же разочарования, что принес мне в свое время Ромеро.
Как я ни старался убедить Кэролайн вернуться в Аризону, как ни заставлял ее, все напрасно. Она перевелась в колледж Хантер в Нью-Йорке, где занялась изучением детской психологии. Она категорически отказалась взять хотя бы часть денег, полученных от продажи двух акров земли, о чем Хейзен упомянул в своем завещании. Кстати, сделку по продаже провернул, и, надо сказать, очень удачно, один из партнеров Хейзена. Кэролайн поступила на работу в кафе, официанткой на неполную неделю. Чем и поддерживает свое существование. И еще, насколько мне известно, ни разу не посетила дом на пляже, который теперь принадлежит ей. Вместо этого она с помощью одного из преподавателей колледжа открыла этот дом прошлым летом, и на каникулы туда съехались, как назвали их газеты, «дети из гетто, из неблагополучных семей» в возрасте до пятнадцати лет и всех рас и цветов кожи. Там они отдыхали, а надзирали за ними добровольцы, нанятые через специальные агентства социальных услуг. «Хесус Ромеро кое-чему научил меня, — сказала она в ответ на мои упреки, — особенно в том, что касается детей. Надо успеть достучаться до их сердец прежде, чем они превратятся в таких, как Ромеро». Увенчается ли успехом ее эксперимент, видно будет позже. В другой век и при других обстоятельствах, если б она родилась католичкой, уверен, она непременно стала бы монахиней. Самопожертвование, служение высоким идеалам — все это, разумеется, прекрасно и благородно, но какому отцу захочется, чтобы дитя его добровольно лишало себя земных радостей?.. И естественно, соседи из Ист-Хэмптона начали ворчать, и даже прошел слух, будто они собирают подписи под петицией, в которой собираются привлечь внимание городского совета к якобы творящимся в бывшем доме Хейзена безобразиям.
Кэролайн наняла Конроя, чтобы он следил за состоянием дома, за порядком — в общем, исполнял бы обязанности управляющего. Она не забыла, как этот человек отважно бросился в Атлантический океан спасать мою жизнь. Если верить ее словам, справляется он превосходно. И его ни разу не обвинили в сексуальных домогательствах по отношению к молоденьким мальчикам, проживающим в доме. Бедные Кетли вынуждены были уволиться в середине лета, мотивируя свой уход тем, что не нанимались работать в сумасшедшем доме.
Должен сознаться, у меня пока просто не хватает мужества приехать и увидеть собственными глазами то, что происходит в доме, где мне впервые довелось познакомиться с привольной и комфортной жизнью, которой я никогда не знал прежде. И где я едва не погиб.
