Однажды на съемочной площадке подошедший к Кэррингтону юный актер попросил его выразить одной фразой секрет их профессии. Кэррингтон изобразил на лице глубокую задумчивость, потер крупный нос и произнес: «Радуйтесь жизни, молодой человек, радуйтесь жизни».
В тот же вечер после свадьбы Кэррингтон рассказывал о том, как они с женой отмечали свое первое бракосочетание.
«Это было еще более грандиозное мероприятие, чем сегодняшнее, — говорил он своим бывшим супругам, отпивая кофе. — Проходя мимо дивана, на котором сидели моя жена и английский граф, с которым я познакомился в Лондоне, я услышал, как она заявляет своему собеседнику: „Конечно, мой дорогой, всем известно, что Кэррингтон — импотент“». — Он добродушно усмехнулся, вспоминая былые празднества.
Джек большую часть вечера провел в спорах. Так получалось, что, приехав в Голливуд двумя месяцами ранее, он почти каждый вечер с кем-то спорил. Темы были разные, но в то время чаще всего в гостиных Беверли-Хиллз говорили о достоинствах и недостатках кинофильмов и о гражданской войне в Испании. «Сделать здесь хороший фильм, — заявил переполненный новыми впечатлениями Джек, снимавшийся в одной из главных ролей, — можно лишь по чистой случайности. Слово правды в кино — редчайшее событие. Нельзя обидеть никого — ни бедных, ни богатых, ни трудяг, ни буржуа, ни евреев, ни аристократов, ни матерей, ни священников, ни политиков, ни бизнесменов, ни англичан, ни немцев, ни турков — ну абсолютно никого. Над воротами каждой студии светится девиз: „ТРУСОСТЬ“. Никто не произносит тут ни одного слова правды. Я еще не встретил здесь ни одного человека старше двадцати лет, который не развелся бы по меньшей мере дважды, однако каждый фильм — это поэма, прославляющая постоянство и верность. Все люди, живущие между побережьем Тихого океана и Лос-Анджелесом, тратят столько сил на добывание долларов, что дышать успевают только по субботам, однако если верить создателям фильмов, быть счастливым можно, лишь получая не более двенадцати долларов в неделю. Девяносто процентов людей настолько боятся Гитлера, что он снится им в кошмарах каждую ночь, однако в кинокартинах не найти и намека на опасность, исходящую от него. В баре Ласи о Франко говорят с большей ненавистью, чем в траншеях возле Мадрида, но стоит кому-нибудь заявить о своем намерении снять фильм об этой войне, как тотчас появляется письмо от одного из последователей отца Кофлина, и все планы рушатся. Господи, в этой комнате полно людей, всю жизнь нарушавших законы, лгавших, прелюбодействовавших с чужими женами; все они сейчас богаты, счастливы и пользуются уважением сограждан; они снимают фильмы, в которых преступник всегда наказан, а девушка, переспавшая со своим женихом до свадьбы, умирает или кончает жизнь в бесчестии. Впервые в истории любого из искусств столько средств, таланта, техники было собрано в одном месте ради того, чтобы множить ложь… создавать исключительно дорогую маску… большую счастливую американскую улыбку…»
Стоя посреди комнаты в новом смокинге, сшитом у портного по рекомендации Делани, окруженный красивыми, загорелыми, благоухающими, элегантно одетыми людьми, чьи имена не сходили с газетных полос, Джек радостно разглагольствовал; возбужденный выпитым шампанским, он самоуверенно критиковал законы, не боясь последствий. Он испытывал высокомерное чувство собственного превосходства над этими известными деятелями кино, которые слушали его; кто-то молча соглашался с ним, на чьих-то щеках вспыхивал румянец негодования. Джек сознавал, что они алчны и готовы на все, лишь бы нажить или сохранить состояние; у него же не было ни счета в банке, ни ценных бумаг, ни облигаций, ни недвижимости, ни акций нефтедобывающих компаний; обладая лишь молодостью и талантом, он с пренебрежением относился к богатству. С таким чувством абсолютно здоровый человек проходит по коридорам больницы, где лежат неизлечимо больные, с жадностью поглощающие яды, которые постепенно убивают их. Зная, что новый смокинг великолепно сидит на нем, он продолжал говорить и вдруг заметил среди гостей Карлотту Ли; она наблюдала за ним с еле заметной улыбкой на губах, говорившей о том, что актриса долго оценивала его и наконец сегодня пришла к заключению, которое должно обрадовать Джека. Днем он поцеловал ее — правда, случилось это на съемочной площадке, в присутствии сотни актеров, статистов, рабочих; за время съемок он обменялся с ней всего лишь несколькими фразами, не считая предусмотренных сценарием; однако сегодня он решил, что влюблен в нее, и тайная улыбка Карлотты, мелькнувшая в водовороте торжества, поведала ему о том, что его чувство не осталось безответным.
О таком вечере Джек мечтал давно, еще будучи неуверенным, сомневающимся в себе юношей, и теперь извлекал из него максимальное удовольствие. Здесь царила раскованность; все дискуссии были всего лишь словесными упражнениями; он знал, что скоро подобные приемы наскучат ему, но сегодня Джек наслаждался новой для него обстановкой.
— Послушайте, — сказал человек по фамилии Бернстейн, поставивший десятки фильмов; он слушал Джека, сердито поджав губы. — Вы ведь снимаетесь сейчас у Делани, верно?
— Да, — Джек кивнул в сторону подошедшего к ним Делани.
— Я полагаю, это исключительный случай, — с усмешкой произнес Бернстейн. — Вы-то, конечно, создаете Произведение Искусства.
— Вовсе нет. Это такая же мура, как и все остальное.
Все притихли, потом Делани рассмеялся; спустя мгновение рассмеялись и все остальные, за исключением Бернстейна. Делани похлопал Джека по плечу:
— Парень тут всего два месяца, поэтому его иногда заносит. Скоро он станет терпимее.
— Что вы здесь делаете при таком отношении к Голливуду? — воинственно спросил Бернстейн. — Почему бы вам вместе с прочими коммунистами не отправиться обратно на Бродвей?
— Я намерен разбогатеть здесь, мистер Бернстейн, — поддразнивая собеседника и получая удовольствие от его гнева, ответил Джек. — А потом, через год-другой, куплю ранчо, буду разводить коров и выращивать орхидеи вдали от людских глаз.
— Ранчо, — сказал мистер Бернстейн. — Это нечто новое. Я подожду, когда выйдет ваш фильм, молодой человек. Возможно, вам придется скрыться от людских глаз гораздо раньше, чем вы намереваетесь.
Мистер Бернстейн — оскорбленный, разгневанный патриот волшебной и прекрасной страны, создаваемой ежедневно на съемочных площадках его любимого царства, — медленно отошел в сторону.
— Сколько тебе лет, Джек? — спросил Делани.
— Двадцать два.
— Прекрасный возраст. Сейчас ты можешь так говорить. Но постарайся успеть выговориться. Когда тебе стукнет двадцать три, тебе не простят подобных речей.
Усмехнувшись, невысокий, сильный, мудрый Делани удалился, чтобы разобраться с инцидентом — ему сообщили, что один из гостей, английский поэт, перебрал мятного ликера и стал приставать к дворецкому.
Карлотта улыбнулась уже более открыто; в ее удлиненных зеленых глазах все явственнее читалась благосклонность к Джеку.
— По-моему, вечеринка близится к завершению, — сказала Карлотта. — Я собираюсь уходить. Ты меня не проводишь?
