Так. Значит, у нее нет ни зубов, ни волос.
– Мы принесли ему твои фотографии – самые последние, под разными ракурсами. Он сумеет в точности воссоздать твое лицо. Ожоги на лице затронули только верхние слои кожи, поэтому пересадок делать не надо. Доктор говорит, обгоревшая кожа сойдет, ты будешь выглядеть на десять лет моложе. Ты должна этому радоваться.
Незначительные нюансы в его речи ускользали от ее сознания, и она старалась сосредоточиться лишь на ключевых словах. Она ясно и отчетливо уяснила одно: там, под повязкой, она выглядит чудовищно.
Ее охватила паника. Наверное, он это почувствовал, потому что снова положил ей руку на плечо.
– Кэрол, я не для того рассказал тебе все, чтобы тебя огорчить. Я понимаю, что ты сильно встревожена. Но я посчитал, что лучше быть откровенным, чтобы ты могла морально подготовиться к тому тяжкому испытанию, которое тебе предстоит. Тебе будет нелегко, но мы все будем тебя поддерживать. – Он помолчал и заговорил тише. – На это время я забуду о наших личных отношениях и приложу все усилия, чтобы ты поправилась. Я останусь с тобой до тех пор, пока ты не будешь полностью удовлетворена работой хирурга. Обещаю тебе. Я у тебя в долгу за то, что ты спасла Мэнди.
Она попыталась помотать головой в знак протеста, но ей это не удалось. Она не могла шевельнуться. Когда же она попробовала что-нибудь произнести, то боль пронзила пищевод, пострадавший от химического ожога.
Ее тревога все нарастала, пока не пришла сестра и не попросила его уйти. Стоило ему убрать руку с ее плеча, как она вновь почувствовала себя брошенной и одинокой.
Сестра снова ввела ей успокоительное. Лекарство побежало по венам, но она не хотела засыпать. Однако наркотик оказался сильнее, и ей пришлось уступить.
– Кэрол, ты меня слышишь?
Пробуждаясь, она жалобно застонала. От лекарств она чувствовала себя легкой и бесплотной, как будто единственным живым местом во всем ее организме оставался мозг, а все тело давно умерло.
– Кэрол? – Голос шипел совсем рядом с ее забинтованной головой.
Это был другой мужчина, не Ратледж. Его голос она бы узнала. Она не помнила, как он ушел, и не могла понять, кто с ней сейчас разговаривает. Ей захотелось отгородиться от этого голоса. Он звучал совсем не так, как голос мистера Ратледжа. В нем не было утешения.
– Ты еще плоха и можешь умереть. Но если ты почувствуешь, что дело идет к концу, и думать не смей ни о каких предсмертных признаниях, даже если ты будешь в состоянии их делать.
Ей показалось, что это сон. В испуге она открыла глаз. Комната, как всегда, была залита ярким светом. Ее дыхательный аппарат по-прежнему ритмично посвистывал. Тот, кто с ней говорил, был ей не виден. Она ощущала присутствие человека, но видеть его не могла.
– Мы с тобой все еще в одной связке. И ты слишком далеко в это влезла, чтобы все бросить, лучше и не пытайся.
Она заморгала, тщетно пытаясь избавиться от наваждения. По-прежнему человек находился где-то рядом, но не имел никаких очертаний – только бесплотный, зловещий голос.
– Тейту не суждено стать сенатором. Авиакатастрофа пришлась некстати, но если ты не будешь паниковать, мы сможем обернуть дело даже на пользу себе. Слышишь меня? Если ты выкарабкаешься, мы начнем с того, на чем остановились. Сенатора Тейта Ратледжа не будет. Он умрет раньше.
Она зажмурила глаз в попытке побороть нарастающий страх.
– Я знаю, что ты меня слышишь, Кэрол. Не притворяйся.
Через несколько мгновений она опять открыла глаз и попробовала отвести его как можно дальше вбок. Она по-прежнему ничего и никого не видела, но почувствовала, что загадочный посетитель удалился.
Прошло еще несколько минут, отмеряемых ритмом аппарата искусственного дыхания. Она балансировала между сном и бодрствованием, героически сопротивляясь действию лекарств, борясь с паникой и пытаясь вернуть себе ощущение времени и реальности, которое полностью потеряла в ярко освещенной и стерильной обстановке палаты интенсивной терапии.
Вскоре появилась сестра, проверила капельницу и измерила давление. Ее движения были обычными. Нет сомнения, что, если бы в комнате находился кто-то еще, это отразилось бы на поведении сестры. Удовлетворившись состоянием пациентки, она вышла.
К тому времени, как ее сморил сон, она успела убедить себя, что ей все это просто почудилось.
2
Тейт Ратледж стоял у окна гостиничного номера, глядя вниз на машины, нескончаемым потоком несущиеся по автостраде. На мокрой мостовой отражались габаритные огни, оставляя за собой размытые красно-желтые полосы.
Услышав за спиной звук открываемой двери, он повернулся на сто восемьдесят градусов и кивком поприветствовал брата.
– Я несколько минут назад звонил тебе в номер, – сказал он. – Где ты был?
– Выпил пива в баре. Футбольный матч показывают.
– А, совсем забыл. Кто выигрывает?
Иронической ухмылкой брат дал понять, что вопрос неуместен.
– Отец еще не вернулся?
Тейт помотал головой, отпустил занавеску и отошел от окна.
– Я умираю с голоду, – сказал Джек. – Ты не хочешь есть?
– Пожалуй. Я как-то не задумывался. – Опустившись в кресло, Тейт потер глаза.
– Ни Кэрол, ни Мэнди не будет от тебя никакой пользы, если ты не станешь беречь себя, Тейт. Вид у тебя ужасный.
– Благодарю.
– Я серьезно.
– Я понял, – сказал Тейт, опуская руки и криво улыбаясь. – Ты, как всегда, прямолинеен и бестактен. Вот почему в политики пошел я, а не ты.
– Не забудь: «политик» – ругательное слово. Эдди не велел тебе его употреблять.
– Даже среди родных и друзей?
– Может войти в привычку. Лучше исключить его из лексикона вовсе.
– Господи, никакого спасу от вас нет.
– Я только стараюсь тебе помочь.
Тейт опустил голову, смущаясь своей несдержанности.
– Прости. – Он покрутил в руках телевизионный пульт, без звука пробегая по всем каналам. – Я сказал Кэрол, что у нее с лицом.
– Правда?
Усевшись на край кровати, Джек Ратледж наклонился вперед, облокотившись на колени. В отличие от брата он был одет в костюмные брюки, белую рубашку и галстук. Правда, сейчас, вечером, он выглядел уже не так опрятно. Накрахмаленная сорочка помялась, рукава были завернуты до локтей. Брюки на коленях сморщились, так как большую часть дня он провел в сидячем положении.
– И как она отреагировала?
– Откуда мне знать? – пробормотал Тейт. – Ничего ведь не видно, кроме правого глаза. Из него текли слезы, так что могу сказать лишь, что она расплакалась. Зная ее тщеславие, могу себе представить, в какую она впала истерику под всеми этими повязками. Если бы она могла двигаться, она бы, наверное, носилась с воплями по коридорам госпиталя. Да и любой бы на ее месте, правда?
