И на мгновение перед его глазами предстала картина: его жена и сын стоят на перекрестке, не узнавая друг друга, стоят на противоположных углах одной улицы и ждут, когда переключится светофор, а потом переходят улицу, проходя мимо так близко, что вот-вот прикоснутся друг другу, но так и продолжая идти каждый своей дорогой. И с чувством отвращения он посмотрел на Тони, раздетого до пояса, задумчивыми движениями трогающего скелет.
— Сколько же он стоил? — спросил Оливер.
— Восемьдесят долларов. — Что? — Оливер не мог скрыть своего удивления. — Где ты взял деньги? — Выиграл в бридж, — спокойно ответил Тони. — Мы играем каждый день.
Я выигрываю три раза из четырех.
— И мистер Холлис знает об этом?
Тони холодно засмеялся.
— Он ничего ни о чем не знает.
При этом мальчик поднял руку и коснулся основания черепа своего скелета. — Оципитальная кость, — произнес он. — Я знаю название всех костей.
Нормальный отец, имеющий нормального сына, похвалил бы его за такое усердие. Но вид этого голого ровного юношеского торса, слабого и уязвимого, аккуратной и пропорциональной формы на фоне пожелтевших костей ломбардного скелета вызвал у Оливера острое чувство боли.
— Подойди сюда, — резко сказал он, направляясь к умывальнику в конце комнаты. — И давай покончим с этим. Мне нужно быть в Нью-Йорке к шести. Тони в последний раз нежно погладил скелет, на что тот ответил сухим стуком костей. Потом он послушно подошел к умывальнику и остановился перед Оливером.
— Сначала умой лицо, — сказал Оливер.
Тони снял очки и включил воду. Он все делал тщательно и методично. Потом втерев руки полотенцем, он повернулся к отцу. Пушок на его щеках потемнел от влаги и прилип к коже.
Оливер осторожно нанес пенку на юношеские щеки, кончиками пальцев ощущая угловатость и нежность молодых скул. Тони терпеливо стоял, не мигая и не двигаясь. Как старая лошадь, безропотно подставляющая ногу кузнецу, невольно сравнил про себя Оливер.
Оливер несколько неуверенно мелкими осторожными движениями проводил бритвой по лицу мальчика. Никогда раньше ему не приходилось брить кого-то, а это оказалось совсем не то, что бриться самому. При этом он вдруг явно вспомнил тот день, когда его впервые в жизни брил его собственный отец. Это было лето, когда ему исполнилось четырнадцать. Он отдыхал тогда в большом дому на Уотч Хилз, из окон которого было видно море. Отец приехал на выходные. Сначала он несколько часов бросал на сына косые взгляды, точно так же, как сам Оливер разглядывал Тони за обедом. И только потом его отец разразился громким смехом и грубо потрепав Оливера по юношеской щетине, повел его наверх в старую ванную комнату, отделанную красным деревом, по дороге призывая всех членов семьи понаблюдать за тем, что должно было произойти.
Старший брат Оливера не приехал на эти выходные, но его мать и две сестры — двенадцати и десяти лет, встревоженные необычной веселостью отца, немедленно появились в дверях ванной комнаты, где стоял смущенный Оливер, раздетый до пояса с застенчивой улыбкой на лице. Отец в это время методично затачивал свою бритву с ручкой из слоновой кости и прямым лезвием.
Оливер осторожно проводил узкие полосы на покрытом пеной лице Тони и в ушах его четкую звучал тихий успокаивающий ритмичный шорох, сопровождавший каждое движение лезвия, которым отец проводил по кожаному ремню, висевшему рядом с мраморным умывальником в той далекой ванной на побережье в 1912 году. Он также вспоминал сухой запах мыльной пены, ощущение жесткой щеточки на щеках, смесь запаха отцовского рома с маминой лавандой, которая придавала ванной комнате вечный неуловимо тонкий загадочный запах. Ему вспоминалась также океанская соль на его голых плечах после утреннего плавания, мать в легком голубом платье, сестры стоявшие на пороге ванны босые с серьезным выражением лиц.
— Входите, входите, — сказал тогда отец. — Вы присутствуете при посвящении в мужчины, дорогие дамы.
Мать и сестры так и оставались у двери, пока отце трудился нанося пену на его щеки, но когда он взял бритву и стряхнул ее три-четыре раза о ладонь, мать похлопала девочек по плечу и сказала:
— Здесь нам не место, девочки. Это только для мужской половины племени.
Она улыбалась, но очень странной улыбкой, которую Оливер никогда раньше не видел на ее лице. Мама решительно вывела девочек и плотно прикрыла дверь, прежде чем отец первый раз успел провести бритвой по лицу Оливера. Отец Оливера молча с самым серьезным видом разглядывал сына несколько мгновений, потом взял в руку его подбородок приступил к бритью быстрыми точными уверенными движениями.
Оливер все еще хранил в памяти ощущение отцовских пальцев на щеках это были сильные, твердые и вместе с тем нежные прикосновения. И только гораздо позже — после смерти отца, он поняли сколько в них было любви и сожаления.
Сейчас его рука лежала на подбородке его собственного сына, и он понимал, что ему не достает отцовской уверенности для проведения того же самого ритуала. Оливера смутно подавляло ощущение повторяемости событий, которые совершенно по-разному были окрашены любовью и счастьем. Вспоминая впервые за долгие годы все минувшие летние каникулы, полузабытые имена и лица друзей, заброшенные комнаты летнего дома, пышущего здоровьем отца, с его уверенными руками, отца которого уже давно нет в живых, Оливеру пришло в голову, что у сына наверняка будет повод обижаться на своего отца, когда Тони в свою очередь оглянется назад с вершины собственной зрелости на этот полукомичный, полуторжественный эпизод, происходящий в неуютной до предела аккуратной комнате общежития с нелепо свисающим с потолка скелетом и картой мира, утыканной отметками будущих убежищ.
Но Оливер был уверен, что его лицо не выдавало его чувств и мыслей, пока он обыденно соскабливал слой пены с подбородка и скул Тони. Он закончил, сняв последний пучок волос с верхней губы мальчика, и сделал шаг назад. — Ну вот, — заключил он. — Теперь умойся.
Тони склонился над умывальником, и набирая ладонями воду энергично плескался, в то время как Оливер наблюдал за согнувшейся голой спиной, такой худенькой, но выдающей жилистый рельеф мышц, который скрывал мешковатый пиджак. Коже, как внезапно заметил Оливер, была такой же, как и у Люси — нежной, гладкой, белоснежной со здоровым розовым оттенком просвечивающихся сосудов. Когда Тони выпрямился и вытер лицо, он в первый раз за все время посмотрел в зеркало над умывальником. Разглядывая себя, он одной рукой провел по непривычно гладким щекам. Оливер, стоявший позади, встретился глазами с зеркальным изображением сына. Без очков это были глаза Люси огромные, темно-серые, умные. Вдруг, рассматривая в зеркале чистое гладкое худощавое лицо юноши, Оливер понял, что Тони будет по-настоящему привлекательным мужчиной.
Как будто прочитав мысли отца, Тони улыбнулся Оливеру в зеркале.
— Черт, — сказал он, одновременно смущенный и довольный собой. — Они все просто умрут.
И оба усмехнулись. И Оливер понял, что не сможет оставить Тони на день Благодарения у Холлисов, на их попечение и добросердечное оплаченное гостеприимство, не сможет оставить Тони под сочувственными и плаксивыми взглядами грудастой женушки Холлиса, которая будет предсказывать печальное будущее молодого Крауна и всех брошенных мальчиков, чьи родители были в Индии, или же тех, у кого родители развелись, и кто не смог получить приглашение от семейств, еще не пострадавших от развода.
