— Пожалуйста, отец, — остановил его Тони.
— Может, красота лучшее что есть в мире. Это половина успеха. Несправедливо, но это не твоя вина, и ты должен воспользоваться этим. Я тоже был красив в молодости, но у меня не было чего-то, что есть у тебя. Женщины могли сдержать себя в моем присутствии. Когда станешь старше, напиши мне об этом. Мне всегда было интересно, как это будет.
— Ты много выпил, — сказал Тони.
— Конечно, — кивнул головой Оливер. — Хотя это не совсем вежливо по отношению к отцу, который отправляется на войну. Когда я был молодым, отцы никогда не напивались. Это было до сухого закона, конечно. Совсем иной мир. Да… — неожиданно продолжил он. — У тебя есть то, что у твоей матери….
— Пожалуйста, отец, не надо, — сказал Тони. — Выпей кофе.
— Она была красивой женщиной, — театрально произнес Оливер, употребляя прошедшее время, как будто говорил о человеке, которого знал пятьдесят лет назад. — Когда она входила в комнату, все на нее обращали внимание. У нее была какая-то извиняющаяся манера входить. Потому что она была испугана, старалась не обращать на себя внимания, но получалось все наоборот. Она привлекала. Испуг… — Он уставился на Тони. — Правда? спросил он с вызовом.
— Я не знаю.
— Она была запугана. Многие годы. Долгие, долгие годы… — Оливер уже почти распевал во весь голос. Люди за соседними столика приумолкли и слушали его. — Долгие, долгие годы. Я бывало смеялся над этим. Я говорил ей, какая она красивая, чтобы вселить в нее немного уверенности в себе. Я думал, что у меня ее столько, что я могу поделиться с кем-то. Уверенность в себе… Никто не может тебе это дать. У тебя она есть, и я счастлив за тебя. У тебя она есть, и знаешь, как ты получил ее? — Оливер агрессивно наклонился вперед. — Потому что ненавидишь всех. И это хорошо, — сделал он неожиданный вывод. — Это тебе повезло — уметь ненавидеть всех в возрасте двадцати лет. Ты далеко пойдешь. Если не будут бомбить Нью-Йорк.
Он яростным взглядом обвел зал, людей за столиками, которые все время слушали их разговор, но поймав его полный ненависти взгляд, внезапно возобновили громкие разговоры.
— Вот было бы смеху, — сказал он. — Все эти толстяки, сидящие здесь, вдруг услышат свист снаряда и на них обваливается потолок. Бог мой, хотел бы я видеть это.
Он оттолкнул от себя тарелку.
— Хочешь сыру?
— Нет.
— А я хочу, сказал Оливер. — Хочу все, что только могу получить. — Он помахал официанту, но не стал заказывать кофе. Он настаивал еще на виски. — Папа… — протестовал Тони. — Остановись.
Оливер отмахнулся с добродушным нетерпением.
— Спокойно, спокойно, — сказал он. — Я стал скромнее в своих вкусах. Вся эта ерунда по поводу коктейлей перед обедом, двух сортов вина, потом бренди… Мы живем при чрезвычайном положении. Обтекаемость — это требование дня. Даже в армии так. Обтекаемая дивизия. Треугольная. Бригады отменили, так как я отменил ликеры и вина. Большой шаг вперед к победе. Не смотри так осуждающе. Это..
Это пошло.
По его лицо расплылось выражения удовлетворения и довольства собой, потому что он вспомнил слово.
— Ты слишком умен для этого всего. Нужно попытаться быть оригинальным. Любить своего отца. Что может быть оригинальнее этого в наши дни и в твоем возрасте? О тебе будут говорить все ученые круги. Новое явление в психологической науке. Самое великое событие после Вены. Комплекс Корделии, — он рассмеялся, довольный своей остротой.
Тони сидел разглядывая скатерть, и ожидая конца этого неожиданного и безумного монолога. Он вдруг захотел вернуться к старым неловким молчаливым встречам прошлых лет, когда отец всегда вежливый и смущенно сдержанный, искал темы для разговора с Тони два-три раза в месяц, которые они проводили вместе.
— Мой отец, например, — разглагольствовал Оливер, — покончил жизнь самоубийством. Это было в тот год, когда ты родился. Он пошел купаться в море на Вотч Хилз, просто пошел и утонул. Это было модное место для самоубийств в те времена. Конечно, никто тогда не говорил о самоубийстве тогда, считалось, что это судорога. Может, он словил на себе мой взгляд в то утро и сказал: «Вот и все — день наступил.» Мы так и не нашли его тело. Отнесло куда-то в Гольфстрим, наверное. Страховка была довольно приличной. Было ветрено и штормило. Мой отец всегда продумывал детали. Это фамильная черта, и я вижу, что она и тебе передалась. Ты знаешь какие-то версии о том, как утонул твой дедушка в Вотч Хилз в 1924?
Тони вздохнул.
— Отец, мне завтра рано вставать, и тебя наверное, завтра ждет много дел… Почему бы нам не закруглиться и не поехать по домам?
— Домой, — повторил Оливер. — Мой дом — это комната 934 в отеле «Шелтон» на Ленгсингтон Авеню, но я поеду туда, только если ты поедешь со мной.
— Я отвезу тебя на такси, — сказал Тони. — И оставлю тебя там.
— О, нет, — Оливер застенчивым жестом дотронулся пальцем до носа. -Ничего подобного. Я этого не приму. Мне обо многом надо с тобой поговорить, молодой человек. Я может, уезжаю на тридцать лет, и нам многое нужно продумать, спланировать. Последнее завещание Улисса Теле.. Телемаху. Люби свою мать и веди счет гостям. — Он ухмыльнулся. — Видишь ли — я простой солдат — но, но есть еще останки бывшей и более изящной жизни, до отеля «Шелтон».
Тони посмотрел на свои часы. Уже было четверть одиннадцатого. Он бросил взгляд в сторону Элизабет. Они с сержантом уже пили кофе.
— Не волнуйся, — сказал Оливер. — Она подождет. Пошли.
Он встал. Стул позади него пошатнулся, но он этого не заметил, и стул, немного покачавшись, стал на место.
Элизабет улыбнулась им, когда они выходили из зала, после того как Оливер оплатил счет. Тони попытался изобразить на своем лице твердую решительность прийти в первый бар как можно ближе к четверти двенадцатого.
Когда они вышли из лифта на девятом этаже, Тони открыл дверь, потому что Оливер не мог попасть ключом в скважину. Они зашли в комнату и Тони включил свет.
Комната была маленькой, вещи были беспорядочно разбросаны повсюду, на полу был разложен вещмешок, на кровати дождевик, на туалетном столике были свалены выстиранные мятые военные рубашки, на столе пачка газет, наспех сложенные прислугой.
— Дом, — сказал Оливер. — Располагайся. — Не снимая кепки и шинели, он подошел к столику, открыл ящик и вытащил бутылку виски. — Это удивительная гостиница, — сказал он рассматривая, сколько осталось в бутылке. — Прислуга не пьет.
Оливер отправился в ванну, и Тони слышал, как он напевал там «Бидни Джуд умиир», набирая воду в стакан.
Тони подошел к окну и отдернул занавеску. Комната выходила во дворик, со всех сторон на него смотрели темные окна. Темное небо нависло на неопределенном расстоянии.
Оливер вышел, вертя в руках и налили туда немного виски. Все еще в фуражке и шинели, он опустился на складной стул.
