Грегор говорил с мягким, специфическим акцентом. На его смуглом мадьярском лице сияли глубоко посаженные, полные насмешки глаза, а уголки губ, искривляясь, напоминали древний лук, предназначенный не для убийства, а для того, чтобы украшать стены жилища. У Грегора эта насмешливая манера говорить означала лишь то, что его слова не следует воспринимать серьезно. Он был преданным своему делу, одаренным художником. Его полотна выставлялись по всей стране, и, кроме того, он был оформителем множества бродвейских постановок. Творил он мучительно медленно, отвергая предложения в том случае, если пьеса не отвечала его вкусам. Поэтому он не мог позволить себе жить так, как живут богачи, а свою нищету по сравнению с той роскошью, в которой купались его более уступчивые коллеги, Грегор превратил в предмет бесконечных шуток.
Его жена Эбба, рослая, милая женщина, с обветренным лицом жительницы пограничных земель прошлого века, происходила из шведов, давно осевших в Миннесоте. Она занималась театральными костюмами. Эбба и Грегор являли собой не только славную и приятную в общении семью, но и были весьма ценной рабочей парой.
Деймон понятия не имел, что празднует Грегор, однако несколько шумных часов на обширном чердаке бывшего склада на Гудзоне, превращенном семейством Ходар в жилье и студию, были явно приятнее, чем одинокое прозябание в течение бесконечно длинного остатка воскресного дня.
На тот случай, если Шейла явится раньше, он оставил ей записку, в которой сообщал, что находится у Грегора, и призывал тоже прийти. Ей настолько нравилась эта пара, что она даже смогла спокойно высидеть несколько часов, пока Грегор писал ее портрет. Это случилось прошлым летом, когда Ходары навещали их в Коннектикуте. Грегора портрет чем-то не устроил, и он держал его на мольберте в студии, периодически касаясь полотна кистью.
– Дело в том, что ты – воплощение аристократизма, – объяснял он Шейле. – У тебя благородное лицо, фигура, характер, а секрет производства красок, которыми можно передать эти качества, в наш суровый век утерян. Да и люди перестали благородно выглядеть. Лишь некоторые собаки – ньюфаундленды, золотистые ретриверы да ирландские сеттеры сохранили породу. Потерпи. Мне необходимо побывать в пятнадцатом веке. А это путешествие не совершишь в подземке.
Грегор приветствовал Деймона крепкими объятиями, а Эбба – застенчивым поцелуем в щеку. Грегор, имевший свои представления о том, как должна одеваться творческая личность, был облачен в клетчатую фланелевую рубаху и мешковатые вельветовые штаны. На его шее красовался ярко-оранжевый, необычайно широкий, сплетенный из шерсти галстук. Поверх рубашки был неизменный толстенный твидовый пиджак шоколадного цвета. Он его не снимал даже в самые жаркие дни. Создавалось впечатление, что когда-то очень давно Грегор сильно замерз и до сей поры не может согреться.
В отличие от многих коллег-художников Грегор не превратил студию в выставку своих картин. Портрет Шейлы на мольберте был прикрыт, остальные работы стояли лицом к стене.
– Когда я пишу картину, мне страшно смотреть на то, что я уже сотворил, – пояснял Грегор. – Когда я устаю или оказываюсь в творческом тупике, у меня возникает искушение украсть что-нибудь у самого себя. Совершить автоплагиат, если можно так выразиться. Если я изрядно наберусь вечером, а вся дневная работа закончена, то я смотрю на картины. Когда наступает время снова ставить их лицом к стене, я хохочу или рыдаю.
Деймон с облегчением отметил, что вечеринка была действительно скромной. В студии присутствовали мистер и миссис Франклин, которых Деймон и до этого несколько раз встречал у Грегора. Они совместно владели художественной галереей на Мэдисон-авеню. Оба члена семейства Франклин носили значки «Бомбе нет!», и Деймон припомнил, что сегодня, если верить газетам, должна была состояться антивоенная демонстрация.
Здесь же оказалась и Беттина Лейси – приятная миловидная дама лет шестидесяти. Она давным-давно развелась с мужем и теперь содержала антикварный магазин. Гости, как и обещал Грегор, пили вино, а на столе на большом блюде были аккуратно разложены тонкие ломтики твердых венгерских колбасок, украшенных редиской.
Все обменялись приветствиями и расселись на европейский манер за большим, круглым, чисто выскобленным деревянным столом.
Деймон спросил:
– Итак, что мы празднуем?
– Все в свое время, мой друг, – ответил Грегор. – Сначала выпей.
Он налил вино в стоящий перед Деймоном бокал. Деймон бросил взгляд на бутылку. Это было токайское. Он отпил немного, но привкуса крови или морской воды в вине не почувствовал.
– Теперь, – объявил Грегор, – Беттина должна поведать нам ужасную историю. После этого мы потолкуем и о причине торжества. Прошу, Беттина… – Он сделал широкий жест рукой в сторону хозяйки лавки древностей, пролив при этом часть вина из своего бокала.
– Грегор, – запротестовала миссис Лейси, – вы все мой рассказ только что слышали.
– А Роджер не слышал, – возразил Грегор. – Я хочу узнать его мнение. У Деймона трезвый ум, и человек он честный, поэтому мне особенно ценно его мнение по тем вопросам, которые лично я понять не в состоянии. Приступайте.
– Ну что же, – начала дама не так уж и неохотно. – Речь идет о моей дочери. Насколько помню, я говорила вам, что она учится в Риме…
– Да, – ответил Деймон.
– Кроме этого, она пытается не упускать из виду и предметы старины – мебель, серебро, посуду и все такое, что может меня заинтересовать. В прошлое воскресенье неподалеку от Рима должна была открыться большая ярмарка антиквариата, и дочь сказала, что собирается туда поехать, а после написать обо всем, что видела и что мне по карману. Два дня назад от нее пришло письмо, в котором она объясняет, почему не поехала, хотя уже успела взять напрокат автомобиль.
Миссис Лейси отпила немного вина с таким видом, как будто истории, которую ее вынудили поведать, настолько ужасна, что, не подкрепившись, продолжать повествование она не может.
– Проснувшись утром в воскресенье и еще не встав с постели, пишет дочь, она почувствовала нечто странное и непонятное. Такого чувства неясной тревоги или даже ужаса ей ранее испытывать не доводилось. И это без всякой на то причины. На пустом месте, как пишет она. Поднявшись с постели, дочь вдруг поняла, что у нее нет сил даже для того, чтобы приготовить себе завтрак, а при мысли о том, что ей предстоит вести машину за город, она разрыдалась. Она была одна и осознавала идиотизм ситуации, но справиться с нервами не могла. При этом, поверьте, у девочки глаза не на мокром месте. Она и малышкой очень редко пускала слезу. А теперь ее била дрожь, и на то, чтобы одеться, ей потребовался целый час. Это чувство не оставляло ее все утро, а если по правде, то и весь день. Автомобиль в агентстве она брать не стала и до вечера просидела на солнце в саду виллы Боргезе, ни с кем не разговаривая и не поднимая глаз. С наступлением темноты девочка вернулась домой, рухнула на постель и уснула глубоким сном. Она спала, не просыпаясь, до девяти утра.
