И как следует поступить с женщинами, которые подписывали петиции и собирали деньги для эмигрантов, оказавшихся потом русскими шпионами, женщин, которые работали на революцию только потому, что боялись остаться в одиночестве за обеденным столом?
— Дамы и господа! — Бурк встал за кафедру, постучал по ней молоточком. — Дамы и господа!
Люди не торопясь начали рассаживаться, разговоры постепенно стихли. Собеседники прекращали их с явной неохотой, всем своим видом показывая, что сказанное соседом гораздо интереснее того, что можно услышать со сцены.
— Дамы и господа, — продолжал Бурк в относительной тишине. — Я хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли сюда сегодня. Своим появлением вы продемонстрировали обществу, сколь велика поддержка свободы прессы, театра, радио…
Зал заполнился на три четверти. Человек двести, прикинул Арчер. А сколько людей зарабатывают на жизнь в театре и на радио? Пять тысяч? Десять? И сколько среди сидящих в зале агентов ФБР, детективов, репортеров? Двести человек из десяти тысяч. Так ли уж велика поддержка этой самой свободы?
Говорил Бурк агрессивно и напористо, в привычной ему комментаторской манере. Если бы он начал декламировать «Оду Найтингейл»,
[70]
подумал Арчер, она бы у него зазвучала как последнее слово прокурора в судебном процессе над обвиняемым в убийстве.
— Меня выбрали ведущим этого собрания, потому что я удостоился сомнительной чести стать первой жертвой чистки на Мэдисон-авеню. Я уже год без работы, — по тону чувствовалось, что вина за это лежит и на сидящих в зале, — так что у меня было время обдумать и причины своего увольнения, и стратегию тех, кто вышвырнул меня вон. Я выполнял роль пробного камня, и когда они увидели, с какой легкостью им удалось избавиться от меня, они подняли черный флаг и пошли в наступление на главные силы флота.
«Ну вот, — подумал Арчер, — мы выбрались из окопов и развязали морской бой».
— Главные силы флота — это вы, — изрек Бурк. — Все, кто сидит здесь. И все те, кто тоже пишет и выходит на сцену, чтобы заработать на жизнь, но кого разобрала лень или кому не хватило духу прийти сюда, чтобы постоять за себя. — Он обвел зал яростным взглядом, под которым собравшиеся нервно заерзали на стульях, словно они несли ответственность за тех, кто из лени или трусости не прибыл в «Сент-Реджис». — Весь этот год при каждом удобном случае я предупреждал вас…
И это не ложь, подумал Арчер, вспоминая пьяные монологи Бурка. Катон, осушающий один стаканчик виски за другим, говоря при этом, что Карфаген должен быть уничтожен.
— И никто из вас не прислушивался к моим словам, — зло бросил Бурк. — У нас-то дела идут хорошо, думали вы, что нам до этого Бурка. Одним комментатором меньше, одним больше, велика ли разница? Вот вы и позволили им вывести на позиции орудия главного калибра, а теперь захлебываетесь в дерьме, которым они забрасывают вас, и понимаете: надо что-то делать. Возможно, вы опоздали и остановить их уже не удастся, — мрачно указал Бурк, — но у нас есть еще шанс обсудить условия их победы. На данный момент они требуют безоговорочной капитуляции. Они обратили нас в бегство, они преследуют нас на земле, в воздухе и на море и ничего не боятся, потому что нет снайперов, которые могут если не остановить их, то задержать. Они уже разметили оккупационные зоны, гауляйтеры подобраны и готовы приступить к работе.
А ведь Бурку нравится рисовать столь мрачную картину, подумал Арчер. Он настрадался в одиночестве и теперь с распростертыми объятиями приветствует новых собратьев по несчастью.
— Прежде чем продолжить, я хочу сделать маленькое личное отступление. — Бурк оглядел ярко освещенный зал, выдерживая театральную паузу. — Я не коммунист, никогда не был коммунистом и не собираюсь им становиться.
Господи, мысленно вздохнул Арчер, это уже не просто фраза, а ритуальное заклинание. Слишком уж часто она повторяется, по поводу и без оного.
Зал затих. Арчер искоса глянул на Льюиса, сидевшего по другую сторону кафедры. Льюис морщился, прикрыв лицо рукой.
В глубине зала кто-то зааплодировал. Редкие хлопки раздражали. Потом из другой части зала донеслись другие звуки. Не сразу Арчер понял, что это свист.
— Ладно, ладно, — продолжал Бурк. — Я знал, что вам это не понравится. Но я считаю, что вы также должны знать о моих политических пристрастиях. Я с тридцать шестого года регистрируюсь избирателем демократической партии и не собираюсь этого скрывать. И если бы все коммунисты в этой стране не скрывали своей партийной принадлежности и публично заявили бы о ней, нам всем от этого было бы только лучше.
Что за странный человек, думал Арчер, ему просто нравится вызывать к себе неприязнь.
— Но в этой истории есть и еще одна сила. — Бурк просто млел от предоставленной ему возможности высказаться. Впервые после того, как его лишили собственной программы, его аудитория не ограничивалась несколькими завсегдатаями бара. — Я ненавижу эту силу еще больше, чем коммунисты. Я ненавижу нацистов и фашистов, создателей концентрационных лагерей и строителей крематориев, и я думаю, стоит копнуть поглубже, как мы обнаружим, что это те самые люди, которые подняли всю эту бучу на радио и выгоняют людей с работы, прикрываясь стопроцентным американским патриотизмом. Вот я и предлагаю провести собственное расследование. Давайте соберем деньги, привлечем средства наших гильдий и наймем пару-тройку детективов. Вместо того чтобы кричать, какие мы чистые и невинные, попробуем ударить по мерзавцам их же оружием. Давайте для разнообразия поищем скелеты в их шкафах. Нас втянули в войну, и мы больше не имеем права закрывать на это глаза. Хватит нам звать третейского судью, пора ответить ударом на удар.
Арчер вздохнул. «Вуди, — думал он, — я давно уже потерял ход твоих мыслей. Ты стал жертвой своего же лексикона. Военная терминология не убеждает людей, которые привыкли мыслить совсем другими категориями».
— И я скажу вам, что вы обнаружим! — кричал Бурк. — Я готов поставить на это мой последний доллар. Давайте посмотрим, откуда идут деньги, и мы наверняка выясним, что их дают те самые люди, которые в сороковом году водили дружбу с Герингом, те самые банкиры, которые ссужали деньгами Муссолини, когда тот купался в лучах славы. Если они рассказывают всем о том, что в сорок первом году мы посылали наши старые шубы русским, так пусть весь мир узнает, что они в том же самом году обедали с немецким послом.
Закон Бурка, думал Арчер. Всем и каждым движет злоба. Все стороны одинаково виновны. Вот она — прагматичная мораль второй половины двадцатого века. Арчер уже начал сожалеть о том, что пришел в «Сент-Реджис».
— Атаковать! — воинственно кричал Бурк, заставляя вспомнить пресс-конференции боевых генералов. — Атаковать их, где бы они ни были. Хватит защищаться! Защищаясь, мы предоставляем им выбор оружия и направления удара, а потому всякий раз победа остается за ними. Пора перехватывать инициативу, — рычал он, вновь превратившись в бесстрашного военного корреспондента, который выпрыгивал из горящих самолетов и входил в города с разведывательными дозорами. — Бить их так часто и так сильно, что у них не будет времени для ответного удара. Благодарю вас.
