— Что еще вам известно об Эрресе? — спросил мистер Сандлер.
— Он служил в армии. Демобилизовался капитаном. Был ранен, в Сицилии получил «Серебряную звезду».
[48]
Мистер Сандлер нахмурился.
— «Серебряную звезду», значит? — Он помолчал, и Арчер понял, что этого мистер Сандлер не знал. — Моего младшего сына убили на войне. — Арчер догадался, что мистер Сандлер упоминает об этом каждый раз, когда речь заходит о войне. — В Тунисе. Я получил очень хорошее письмо от капитана. В нем указывалось, что Арнольда… его звали Арнольд… очень любили в роте. Даже собирались присвоить звание капрала. Но он наступил на мину. Так написал капитан. Шел и наступил на мину. Я послал капитану ответное письмо, в котором поблагодарил за теплые слова, но пока оно добиралось до Туниса, капитана тоже убили. Фамилия у него была Тафт. Как у сенатора.
[49]
Моя жена винит меня в смерти сына. — Теперь мистер Сандлер говорил сам с собой, уставившись в лобовое стекло. — Она говорит, что я заставил его пойти в армию. Призывной номер у него был большой, так что он мог еще долго болтаться дома. Но меня корежило, когда я видел, что он спит до полудня, а потом слоняется без дела. Все-таки шла война. И я сказал: «Хватит. Или иди работать на военный завод, или бери в руки винтовку». За всю жизнь он не проработал ни дня, поэтому пошел на призывной пункт. Моя жена настояла на том, чтобы после войны тело перевезли в Америку. «Это сентиментальная глупость, — сказал я ей. — Если мы тревожим кости мертвых, чего удивляться, что подоходный налог поднялся до восьмидесяти шести процентов». Она меня и слушать не стала. Ей подавай торжественные похороны с десятками рыдающих родственников. Женщины ищут удовлетворенности черт знает в чем.
Мистер Сандлер вновь замолчал. Печаль отразилась на его лице: он думал о пожилых, убитых горем, неблагоразумных женщинах и похороненных дважды сыновьях. Он вроде бы совсем забыл про сидящего рядом Арчера и тему их разговора, но минуту спустя нарушил затянувшуюся паузу.
— Так что насчет Эрреса? Вы давно его знаете?
— Да, — кивнул Арчер. — Пятнадцать лет. Он был моим студентом в колледже.
— Вы преподавали в колледже?
— Историю.
— Я знаком с парой профессоров. Вот это жизнь! Восемьдесят лет им гарантировано.
Арчер рассмеялся:
— Наверное, я не стремлюсь дожить до восьмидесяти.
— На радио не доживете. Это как пить дать. Я тоже не доживу. — Он хмыкнул. — В моей семье умирают в шестьдесят пять. Отец, мать, бабушки, дедушки. Как по расписанию. У меня есть еще четыре года. Полагаю, я должен за это время сделать что-то удивительное. Но умею я одно — руководить компанией, которая изготавливает лекарственные препараты. — Он задумался, видимо, о предстоящих последних четырех годах своей жизни. — Так что об Эрресе? Он коммунист?
— Нет.
— Откуда вы знаете?
— Я его спросил, и он мне ответил.
— Вы ему поверили?
— Он мой лучший друг, — ответил Арчер.
— Ага. — Мистер Сандлер обдумал его слова. — Для вас это создает дополнительные сложности, не так ли?
— Да нет.
Мистер Сандлер с любопытством взглянул на Арчера, в его светлых глазах читалось недоумение. Потом он отвернулся, чтобы следить за дорогой.
— Вот мы и добрались до вас. Хотите ответить на несколько вопросов о себе?
— Конечно.
— Каковы ваши политические взгляды?
— На прошлых выборах я голосовал за Трумэна.
— Дурацкое решение. — Глаза мистера Сандлера сверкнули. — Сами видите, к чему это привело. Если бы… да ладно, хватит об этом. Республиканцам тоже гордиться нечем, хотя я всю жизнь голосовал за республиканцев, за исключением того раза, когда Рузвельт баллотировался на первый срок. В тридцать втором. Тогда я испугался. Впервые концерн закончил год с дефицитом. Я побежал к Рузвельту в поисках защиты, как и остальные чертовы идиоты. Впрочем, я за это заплатил. — Спонсор помрачнел. Арчер не сомневался, что сейчас он вспоминает о суммах уплаченного подоходного налога. — Вы как-нибудь связаны с коммунистами? — резко спросил мистер Сандлер.
— Дайте минуту на раздумья.
— Это еще зачем? — подозрительно спросил мистер Сандлер.
— Мне хочется раз и навсегда определиться, что может меня с ними связывать.
— А раньше такой необходимости не было?
— Разумеется, нет. Если она возникла, то лишь в последнюю неделю. В принципе я всегда полагал, что наши пути не пересекались. Не хотелось мне иметь с ними ничего общего. Может, от лени, может, еще от чего.
— Понятно. — В голосе мистера Сандлера появились суровые нотки. — Так что вы можете мне сказать?
— Наверное, я общался с ними в тридцатые годы. В колледже, как и многие другие. Особенно молодежь. В кампусе как раз создавалось отделение профсоюза преподавателей, и я в него вступил. Как я представляю себе, три или четыре профсоюзных активиста были товарищами…
— Представляете, значит, — с нескрываемым сарказмом бросил мистер Сандлер.
— Пожалуй, я это знал, — поправился Арчер. — Но прямых вопросов не задавал. Они много работали, и их требования казались вполне разумными. Повышение жалованья. Сроки пребывания в должности. Ничего предосудительного. — Он прикрыл глаза, пытаясь вспомнить то далекое время, отделенное от настоящего двенадцатью или тринадцатью годами. — Тогда, как вы помните, профсоюзная деятельность считалась пристойным занятием.
— Для меня — нет, — отрезал мистер Сандлер.
— Возможно, но многие придерживались иной точки зрения. В них видели нормальных американцев, добропорядочных граждан. Никаких разговоров о революции они, естественно, не вели. Во Франции тогда стоял у власти Народный фронт. Если они о чем и говорили, так это о демократических методах управления и борьбе с фашизмом. И во время войны коммунистов любили и уважали. Сенаторы приходили в «Мэдисон-Сквер-Гарден»
[50]
на митинги, организованные в поддержку России. В радиоиндустрии коммунисты работали наравне со всеми, не жалея сил и времени, и я не считал, что своими усилиями они причиняют вред. И после войны поначалу не было никакого антагонизма. Все эти разговоры о всеобщем мире, о том, что планета на всех одна…
