Арчер ждал веского слова Китти, надеясь, что она тактично скажет Джейн, что ей следует ехать с ними. «Сегодня я уже побыл полисменом, — подумал он. — Китти тоже может взять на себя часть ответственности».
Но Китти, уже полусонная, опершись на его руку, попыталась скрыть зевок.
— Хорошо, дорогая. Повеселись от души. Только не задерживайся слишком поздно…
Арчер насупился и холодно попрощался с Барбанте и дочерью. Хотел показать Джейн, что он зол, надеялся, что она это заметит и через полчаса попросит Барбанте отвезти ее домой.
Арчер усадил Китти в такси и забрался в машину следом за ней. Барбанте и Джейн остались на тротуаре, обсуждая дальнейшую программу. Китти привалилась к плечу мужа и заснула еще до того, как такси набрало скорость.
Дома Китти, словно сонный ребенок, сразу отправилась в кровать. Арчер помог ей раздеться, уложил, укрыл одеялом. Уже засыпая, она подняла руки, обхватила его за шею, наклонила к себе, поцеловала. Пахло от нее теплом и мылом.
— Хороший вечер, правда? — прошептала она. — Шампанское. Какой глупый этот мальчик. — Она сонно хихикнула. — Какая красивая Джейн.
Руки Китти упали, глаза закрылись. Арчер выпрямился, выключил лампу. Ему спать не хотелось. Он спустился вниз, прошел в кабинет. Вечерние газеты лежали там, где он их оставил, но они уже устарели. Все новости, думал он, имели место быть в стародавние времена. С тех пор уже вышли следующие выпуски, и все переменилось.
Черная пластмасса телефонного аппарата отражала свет настольной лампы. Арчер с любопытством разглядывал аппарат. Где-то в ярко освещенной комнате стоял некий прибор, готовый записать каждое произнесенное им слово, чтобы потом использовать для достижения пока неведомой ему цели. Арчер ощутил безумное желание пообщаться с человеком, который потом будет прослушивать все то, что говорилось по его телефону. Ему хотелось допросить этого таинственного субъекта, притаившегося за телефонным аппаратом, вывести его на чистую воду.
«Говорит подозреваемый Клемент Арчер. В чем вы меня подозреваете? Каких слов вы от меня ждете? Каких действий? Что я могу рассказать о себе? Мне сорок пять лет, я очень устал. Жизнь у меня нелегкая, я постоянно нахожу причины для волнений, будь то возраст, любовь, деньги, работа, здоровье жены, девственность дочери, грядущий конец света. Насколько мне известно, я не совершил никаких преступлений, но, возможно, у вас есть секретный список деяний, которые пока не считаются преступлениями, но в недалеком будущем будут считаться. Но как можно избежать совершения преступлений, не зная, что это преступления? Как можно уберечь себя от грехов, которые существуют только в будущем? Я ни на что не рассчитываю. Я хочу просто жить. Возможно, с чьей-то точки зрения, это величайший грех, но я сомневаюсь, что вы подсоединились к моему телефону, чтобы убедить меня в этом. А каковы ваши грехи? Человек, который подслушивает личные разговоры других людей, обязан выносить решение. По каким нормам вы судите, какими законами руководствуетесь, каковы ваши моральные принципы? Скажут ли мне об этом? И какие мне грозят кары? Или единственное наказание состоит в осознании того, что всякий раз, снимая трубку, чтобы позвонить на работу или сказать дочери, как я ее люблю, я должен помнить о том, что меня подслушивают?
Что вы думаете обо мне, проанализировав мои частные и достаточно откровенные разговоры? Вы думаете, что я грешен? Вы верите, что я виновен… если да, то в чем? У вас возникало желание пожалеть меня? Время от времени вы смеялись над шутками, которыми я обменивался с друзьями? Вам нравится мое остроумие? Вам иногда хотелось предупредить меня, когда вы чувствовали, что я собираюсь откликнуться на деловое предложение, которое не принесет ничего, кроме расходов, или когда я принимал приглашение на обед, на котором, по вашему твердому убеждению, мне будет скучно? Вы меня ненавидите? Вообще испытываете в отношении меня какие-то чувства или особенность вашей профессии — полная отстраненность от объекта прослушивания? Что вы узнали обо мне? Проходя мимо меня по улице, сказали ли вы себе: «А ведь выглядит он очень даже порядочным человеком»? Возможно ли, что по прошествии определенного времени, прослушав многие и многие записи моих разговоров, вы наконец доложите своему начальнику: «Я выяснил, что подозреваемый — отличный парень, и намерен познакомиться с ним, пригласить в дом и угостить выпивкой. Он любит мартини и бочковое пиво». Или при вашей работе прийти к такому благостному выводу — нечто из ряда вон выходящее? Сегодня вечером мы говорили об охоте, к сожалению, вне пределов досягаемости для вашей аппаратуры, и один из джентльменов, сидящих за столом, указал, что охотник получает удовольствие, лишь чувствуя боль дичи. В нашем случае охотник, естественно, вы. Значит, моя боль — цена вашего удовольствия? Или вы практикуете особый вид охоты, в котором положительные эмоции возникают в том случае, когда дичь доказывает свою полную невиновность? А что я могу сказать, если мы затронем этот вопрос? Я еще не успел основательно его изучить, поскольку лишь сегодня вечером, где-то около шести, я выяснил, что моя невиновность вызывает сомнения. Насколько мне известно, и я об этом уже упоминал, за мной нет никакой вины, но должен признать, мое мнение нельзя считать компетентным, поскольку я оперирую набором правил и норм, которые известны широкой общественности и, без сомнения, уже заменены другими.
Вы, сидя в вашей секретной комнате, где бы она ни находилась, модернизировали понятия вины и невиновности и исходите из самых последних установлений, которые, разумеется, нельзя обнародовать. Естественно, узнав, что вы прослушиваете мой телефон, я разозлился. У меня возникли два по-детски глупых желания. «Что ж, — подумал я, словно незаслуженно обиженный ребенок, который сознательно делает то, в чем его обвинили, ради торжества справедливости, — если они такого обо мне мнения, я им покажу. Я действительно доставлю им массу забот. Если они считают меня предателем, я их предам». Но что я мог бы сделать? Выйти на улицу и призывать к свержению правительства? Я не хочу свергать правительство, что бы ни думали обо мне агенты этого самого правительства. Мое здравомыслие обуславливало мое бездействие.
Теперь о втором желании. Бежать, немедленно бежать. Куда глаза глядят. В другую страну, потому что моя страна выказала мне недоверие. Но мне пришлось от этого отказаться даже без учета сложностей и непрактичности добровольной ссылки. Я частица этой страны. Она кормила меня, я имел возможность влиять на ее действия. Я даже вспомнил Сократа, который, когда возникла такая возможность, отказался бежать из тюрьмы, где ожидал чашу с ядом, потому что не видел себя в отрыве от государства, приговорившего его к смерти. Законы моего государства — мои законы. Вы, незнакомый мне человек, сидя в своей комнатушке, слушая мой голос, возможно, уже осудили меня, но при этом вы, как указывают политики, мой слуга, мой наемный работник, реализующий мою волю. В других вопросах я могу полностью на вас положиться. Я полагаюсь на вас, когда речь идет о защите моего дома, о защите меня лично от похитителей, фальшивомонетчиков, мошенников, нечестных бизнесменов, уличных мятежей, политических убийств, распространителей наркотиков, нарушителей авторских прав, торговцев недоброкачественными продуктами и лекарствами. Немалую часть своей жизни я не ставил под сомнение мысль о том, что вы компетентны и всегда заняты делом. Теперь, когда выяснилось, что ваше дело — проверка моей лояльности, могу ли я сказать, что вы мой враг и я отказываюсь от ваших услуг? Если б я обладал правом закрыть вашу контору, мог бы я, исходя из того, что я честный человек и ответственный гражданин, мог бы я заставить себя приказать вам прекратить подобную деятельность?
