– Сейчас я задумала цикл о старых
московских жилых домах, о тех людях, которые ютятся в них всю свою жизнь…
– Правильно, – перебила меня Варвара
Михайловна, – нас, коренных москвичей.., кстати, ангел мой, вы сами откуда
будете?
– Я родилась в столице, – улыбнулась
я, – младенчество провела на улице Кирова, нынешней Мясницкой, потом папе
дали квартиру, и мы уехали в другой район. Но момент переезда я помню смутно,
была слишком мала, единственное, что зацепила память: неподалеку от отчего дома
была булошная, а там…
– Господи, – всплеснула руками
Варвара Михайловна, – сразу видно, что вы, как и я, коренная москвичка,
булошная, молошная, так говорят лишь те, чье детство прошло в пределах Садового
кольца. Право, приятно встретиться с вами, нас осталось мало, всего ничего,
вымирающая прослойка истинных москвичей, не тех, чьи родители перебрались сюда
из деревни после войны, а тех, чьи прадеды возводили город. Вы, милая, из какой
семьи?
– Мама была оперной певицей, бабушка
тоже, – сообщила я чистую правду, – но в нашем роду аристократов нет,
прапрабабка была крепостной у Шереметевых, правда, актрисой домашнего театра,
очевидно, музыкальные способности передавались генетически, я сама окончила
консерваторию по классу арфы, но, увы, карьера не сложилась, вот я и посвятила
себя журналистике.
Варвара Михайловна закатила глаза.
– Ах, кажется, тысяча восемьсот
шестьдесят первый год был давно, ан нет, всего ничего прошло.
Кстати, о крепостном праве, мой супруг, вечная
ему память, царствие небесное, был профессором МГУ, историю преподавал. Как-то
раз попались ему студенты – совершенные оболтусы, на лекции не ходили, семинары
прогуляли, но на экзамен явились. Петр Петрович мой, добрейшей души человек,
решил лентяев не корить, да и какой толк? Ну поставит он им «два», так они
снова заявятся на пересдачу, вот и надумал профессор задать недорослям самый
простой вопрос, чтобы ответили живенько и восвояси убирались!
Преподаватель посадил Митрофанушек и велел:
– Ну-ка, драгоценные студиозусы, хочется
мне спросить вас о крепостном праве, пару слов всего, подготовьтесь и выходите.
После этой фразы Петр Петрович сел на стул и
тщательно прикрылся газетой, преподаватель наивно надеялся, что лентяи
приготовили шпаргалки или, по крайней мере, принесли учебники, откуда можно
почерпнуть ответ на вопрос.
В аудитории воцарилась напряженная тишина,
потом послышался тихий шорох и осторожный шепоток самого главного прогульщика:
– Тань, когда у нас отменили крепостное
право?
– Отвянь, Костя.
– Ну скажи!
– В шестьдесят первом году.
Повисло молчание, которое снова нарушил голос
Кости:
– Тань, а Тань!
– Ну?
– А че раньше случилось: Гагарин в космос
полетел или крепостных отпустили?
Газета выпала из рук Петра Петровича, он
захохотал, поставил всем митрофанам «отлично», а потом долгие годы вспоминал
Костю и качал головой:
– Экий молодец, год и впрямь шестьдесят
первый, только он век перепутал.
– Действительно, смешно, –
улыбнулась я, – мой отец тоже был профессором, а заодно и генералом, он
частенько рассказывал о подобных казусах.
Варвара Михайловна нежно обняла меня за плечи.
– Ангел мой, у нас много общего,
говорите, чем могу вам помочь?
– Хотелось бы услышать рассказ о судьбе
вашего дома сквозь призму биографий жильцов, вы, говорят, были домоуправом?
– Нет, деточка, председателем домового
комитета.
– Ох, простите.
– Право, это ерунда. Я знаю много
интересных деталей, только, поймите меня правильно, не о всем и всех могу
рассказать. Вот, допустим, Складовские из девятнадцатой квартиры. Судьба их
семьи просто роман, но я буду выглядеть мелкой сплетницей, лучше уж обратиться
к самой Зосе Сигизмундовне, она, правда, в маразме.
– Меня интересует Альбина Фелицатовна
Ожешко.
– Ох, бедняжка, – вздохнула Варвара
Михайловна, – она тоже из старых жильцов, и жизнь ее тоже роман. Об
Альбине потолковать можно, она уже на том свете, трагическая история!
– Похоже, в доме обитали одни
поляки, – бормотнула я, – Складовские, Ожешко.
– Верно, верно, – закивала Варвара
Михайловна, – я по мужу Живульская. Дом наш имеет совершенно невероятную
историю.
Я расслабилась, теперь надо внимательно
слушать хозяйку, не забыв при этом включить спрятанный в кармане диктофон,
надеюсь, милая дама начнет повествование не с момента сотворения мира.
* * *
– Когда большевики захватили
власть, – начала Варвара Михайловна, – то, естественно, мигом, как
тогда говорили, «уплотнили буржуев».
Владельцы домов и шикарных квартир оказались в
крохотных чуланчиках при кухнях или дворницких, а места в их спальнях и
кабинетах заняли победившие рабочие с крестьянами. Революционно настроенные
массы особенно не разбирались, кого выжили из насиженного гнезда: фабриканта,
купца, врача или профессора. Имеешь много комнат, значит, чуждый элемент, и все
тут.
Среди революционеров было немало интеллигенции
и людей, в чьих жилах текла польская кровь, напомню, что до свержения
самодержавия Польша входила в состав Российской империи. Самым известным
поляком, пожалуй, являлся Феликс Дзержинский, председатель Чрезвычайной
комиссии, матери НКВД, бабушки КГБ, ФСБ и прочих Б. В его ведомстве работало много
единоверцев, и в конце концов довольно большое количество чекистов польского
происхождения получило квартиры в сером доме, ранее принадлежавшем Фелицату
Ожешко.
Тихо и мирно в здании не жили никогда, состав
квартирантов менялся постоянно, одних арестовывали, на их место въезжали
другие, большие апартаменты превращались в коммуналки. Вот Варваре Михайловне
повезло, она вселилась в дом, когда был жив ее свекор, известный ученый,
которого советская власть всячески привечала, поддерживала и награждала, профессора
не коснулись репрессии, а его сын тоже стал доктором наук. Единственное, что не
нравилось Варе, – это расположение квартиры на первом этаже, но, по
сравнению с испытаниями, которые выпали на долю других обитателей серого дома,
это было сущей ерундой, стоило хотя бы вспомнить об Альбине Ожешко, дочери
Фелицата, той досталось по полной программе, ей не повезло со дня появления на
свет.
