– А вам не показалось, что она знает о делах сына
намного больше, чем вы? – с надеждой спросила Настя. – Я поясню подробнее, а то
действительно получается, что мы с вами в кошки-мышки играем. Меня интересует,
не был ли Бахметьев держателем чьих-то чужих ценностей, может быть, хранителем
или распорядителем, и не получилось ли так, что после его расстрела к этим
деньгам получила доступ его вдова. И ни с кем не поделилась.
– Ах вот оно что, – протянул Макушкин. – На вдову,
значит, наехали?
– Ну… – Настя замялась. – Да. Версий много, но одна из
них связана как раз с присвоением тех денег, вот я и пытаюсь узнать, чьи это
были деньги и кто может на них претендовать. Конечно, я понимаю, что речь может
идти только об эквивалентных ценностях, а не о самих купюрах, им сегодня только
в коллекции место.
– Если эти ценности вообще были, – добавил Макушкин. –
Но у меня, честно признаться, большие сомнения на этот счет. То, что
конфисковали у Бахметьева не все, – это сто процентов. «Всего» никогда не
бывает. Понятно, что львиную долю он где-то схоронил. Но я не думаю, что у этой
доли были другие хозяева, кроме самого Бахметьева.
– Почему?
– Это трудно объяснить. Просто впечатление такое у меня
сложилось. Видите ли, Бахметьев был человеком крайне неприятным. Крайне.
Знаете, бывают такие люди, на которых и смотреть противно, и разговаривать с
ними противно, а уж дело иметь и вовсе не хочется. Тем более денежное дело. Я
бы такому, как Бахметьев, рубля не доверил. И не потому, что он вор и аферист,
а потому, что он неприятный. Омерзительный какой-то. Есть же обаяшки, вроде
Остапа Бендера, а есть и такие вот отталкивающие типы. Жирный, самодовольный,
рожа лоснится, губы толстые. У него на лице было написано намерение обмануть
каждого, кто попадается на пути. Думаю, его сообщники признавали в нем
организаторского и финансового гения, но понимали, что он их обманывает в части
дележки прибыли. Вот смотрите, у меня тут записано: «14 августа 1973 года.
Сегодня допрашивал Зинченко. Любопытный феномен: он несколько лет занимался
хищениями под руководством Бахметьева, а ненавидит его люто. Не доверяет ему.
Более того, как мне показалось, на дух своего шефа не переносит. Считает, что
тот ему систематически недодавал при распределении прибылей».
– Понятно. Похоже, вы правы, Федор Николаевич, такому
вряд ли доверят общую кассу. Может, еще что-нибудь вспомните?
Макушкин полистал записи и отрицательно покачал головой.
– Пожалуй, ничего существенного я вам не расскажу. Но
мой вам совет: попробуйте найти мать Бахметьева. Она, наверное, уже совсем
старая, может быть, ее и в живых-то нет. Но вы попробуйте. Меня тогда еще
грызло чувство, что она что-то знает. Вполне естественно, что она ничего мне не
сказала, ведь решалась судьба ее сына, но теперь, когда судьба эта давно решена
и прошло столько лет, может вам рассказать.
– А откуда у вас появилось чувство, что Бахметьева
что-то знает?
– Да понимаете, она вела себя как-то… Нетипично, что
ли. Например, ни разу не заплакала у меня на допросах, а ведь матери всегда
плачут, вы это не хуже меня знаете. Не пыталась оправдать сына. О снисхождении
не просила. Просто отвечала на вопросы, и все. Она мне была чем-то симпатична,
но я, как ни бился, расположить ее к себе так и не сумел. Между нами все время
стена стояла. С одной стороны, это нормально, какое же может быть расположение
у матери к следователю, который собирается посадить единственного сына? Но с
другой стороны… Знаете, матери всегда в таких случаях начинают рассказывать,
каким их сын был чудесным ребенком и все такое. Эта – ни слова. Потом-то я
понял, в чем дело. Она, оказывается, была репрессирована, когда сын был еще
грудным, так что она его и не воспитывала, и каким он был ребенком, конечно, не
знала. Сейчас, сейчас, я тут одну запись ищу… Очень показательный был разговор…
Где же она? Я точно помню, что записал в тот же день, настолько меня это
поразило. А, вот, нашел!
Макушкин вытащил из папки исписанный мелким почерком лист.
– Я вам вслух прочту, а то вы мои каракули не
разберете. «Бахметьева продолжает меня удивлять. Сегодня я сказал ей, что
завтра закончу составлять обвинительное заключение. Следствие завершено. Она
меня спросила: „Вы уверены, что поймали всех виновных?“ – „Откуда такой
странный вопрос, Софья Илларионовна? Вам известно, что есть и другие?“ – „Нет,
я не об этом. Если вы точно уверены, что отдаете под суд всех, кто виноват, то
все справедливо. Когда меня, например, арестовали в тридцать пятом, я все
двадцать лет мучилась вопросом: почему я? Ну почему я? Понятно, что был план по
отлову врагов народа, и этот план нужно было выполнять за счет кого угодно. Но
по какому принципу отбирались эти „кто угодно“? Очевидно, что по случайному.
Просто судьба тыкала пальцем и попадала в кого-то. Вот в меня попала. Но почему
именно в меня, а не в соседа? Вы понимаете, о чем я говорю? Элемент случайности
убивает саму идею справедливости“. Я ошарашенно смотрел на нее, не зная, что
ответить».
Он снова спрятал листок в папку и выразительно посмотрел на
Настю.
– Видите, какая она? Элемент случайности убивает идею
справедливости. Об этом можно монографию написать, по уголовному праву,
например. Незаурядная женщина. Разыщите ее, очень вам советую.
Настя поднялась, стараясь изо всех сил скрыть разочарование.
Ничего не вышло. Поездка впустую. Гордеев будет недоволен, она потратила время
и казенные деньги, а результат нулевой. А она так надеялась!
– Спасибо, Федор Николаевич. Извините, что отняла у вас
время.
– Ну что вы, что вы, – заулыбался бывший следователь, –
мне было приятно. Вы когда уезжаете?
– Завтра вечером.
– Оставьте мне телефон, по которому я смогу вас
разыскать. Вдруг да вспомню еще что-нибудь.
Настя продиктовала ему домашний телефон Татьяны Образцовой и
распрощалась. У подъезда в машине ее ждала Ирочка, листая какой-то журнал в
яркой обложке.
– Ну как, удачно? – спросила она.
– Нет. К сожалению, совершенно неудачно. Но ничего не
поделаешь, неудачи случаются чаще, чем хочется. Ладно, несмертельно. Ирочка, мы
можем откуда-нибудь позвонить Татьяне?
– Если только из автомата. Сейчас найдем. Вам срочно?
Если нет, то можно поехать домой, оттуда позвоните.
– Нет, лучше сейчас. Может быть, придется еще в одно
место съездить.
Ладно, раз уж она все равно в Питере и времени у нее вагон,
то можно и в самом деле попробовать найти мать Бахметьева.
* * *
В отличие от Насти Каменской Татьяна Образцова пользовалась
косметикой всегда и не выходила из дому без макияжа, хотя бы легкого. На работе
все так привыкли к виду ее тщательно и умело накрашенного лица, что сегодня,
когда она явилась без косметики, по кабинетам моментально разнесся шепоток: «У
Тани что-то стряслось. Она на себя не похожа и выглядит плохо».
