Начальный этап составленного Татьяной плана пока шел, как и
задумывалось. Через пятнадцать минут после начала рабочего дня к ней в кабинет
стали заглядывать коллеги и с невинным видом осведомляться, все ли у нее в
порядке. Татьяна отвечала уклончиво, а после второго или третьего визитера с
досадой сказала своему соседу по комнате:
– Никогда не думала, что буду так плохо себя
чувствовать. Неужели токсикоз начался?
Сосед-следователь вытаращил на нее изумленные глаза:
– Какой токсикоз? Ты что…?
– Ну да. Потому и уезжаю в Москву. К мужу поближе.
Прямо не знаю, как мне все эти дела закончить. В больницу бы не попасть. Пойду,
наверное, сегодня к Исакову, попробую еще раз его разжалобить. Да какой из меня
сейчас работник, ну ты сам подумай! Голова болит, мутит, спать все время
хочется. Веду допрос и плохо понимаю, что мне говорят. По десять раз одно и то
же переспрашиваю.
– Конечно, сходи, – поддержал ее коллега. – Исаков
нормальный мужик, говнистый, конечно, но такие вещи понимает. У него самого
трое детей.
Еще через час по коридорам пронесся слух, что Образцова
беременна и ей удалось уговорить начальника отпустить ее прямо сейчас.
Еще через полтора часа Татьяна умирающим голосом заявила
своему соседу по кабинету, что ей нужно съездить к врачу. Она уже надела
пальто, когда на ее столе зазвонил телефон.
– Танюша, здравствуй, – услышала она голос Насти
Каменской. – Сильно занята?
Татьяна украдкой бросила взгляд на коллегу, который сидел за
своим столом, уткнувшись в бумаги.
– Частично, – осторожно ответила она.
– Слушать можешь?
– Да.
– Мне нужно разыскать одну женщину. Не лично, только
адрес. Поможешь?
Татьяна достала листок и карандаш и склонилась над столом.
– Диктуй фамилию и имя.
– Бахметьева Софья Илларионовна. Она очень пожилая,
может быть, уже и в живых ее нет.
Татьяна молчала. Сейчас она не слышала ничего, кроме стука
пульсирующей в голове крови.
– Алло! Таня, ты меня слышишь?
– Ты сейчас где?
– На углу Невского и канала Грибоедова.
– Мне нужно отъехать по делам. Через полчаса я буду на
Фонтанке, возле поликлиники. Ира знает, где это. Она с тобой?
– Да.
– Все, договорились.
Она швырнула трубку и пошла к двери, стараясь выглядеть спокойной.
– Тань, – окликнул ее коллега, – что говорить-то, если
будут спрашивать?
– Говори как есть. Стало плохо, пошла к врачу. Я у
Исакова отпросилась, он в курсе.
Выйдя на улицу, Татьяна перевела дыхание. Что-то происходит
непонятное. Зачем Насте старуха Бахметьева? Неужели в Москве обнаружились концы
этого убийства?
* * *
Сергей Суриков был не из тех людей, которые любят что-то
анализировать и сопоставлять, делая выводы, обнаруживая недостаток информации и
стараясь его восполнить. Во всяком случае, именно таким он был, когда попал к
Бахметьевой. Со временем мозги его начали обретать некоторую гибкость и даже
быстроту действия. Происходило это под воздействием постоянного общения с
Софьей Илларионовной, которое стало для Сергея не только источником самой разнообразной
и интересной информации, но и меняло его представления о самом себе и о жизни
вообще. На многое он теперь смотрел совсем другими глазами, даже не отдавая
себе отчета, что на самом деле это глаза не его, а Бахметьевой.
Он давно уже хотел спросить у своей хозяйки, почему так
вышло, что она живет одна. Хотел, но отчего-то не решался. Сначала этот вопрос
ему и в голову не приходил, но потом он припомнил, что Софья Илларионовна
сказала как-то: «Мужа расстреляли, хорошо хоть сына удалось спасти». Сына.
Значит, у нее есть сын. Где же он? Прошло больше года с тех пор, как Суриков
поселился у нее, а от сына ни слуху ни духу. И не рассказывает о нем старуха,
будто и нет его совсем. Как же так?
Но однажды Сергей все-таки спросил:
– Почему вы живете одна? У вас же есть сын. Он вам
совсем не помогает?
Софья глянула исподлобья, губы поджала.
– Нет у меня сына.
– Но вы же сами говорили: когда вас в Сибирь отправили,
в лагеря, сына удалось спасти, – упрямился Сергей.
– Он умер. Убили его.
– Бандиты?
– Ну, можно и так сказать. Ладно, расскажу, раз
спрашиваешь. Какие секреты между своими.
Сын Софьи Илларионовны был человеком богатым. Очень богатым.
Он был связан с бакинскими и казахскими цеховиками и в шестидесятые годы делал
огромные деньги на черной и красной икре, бриллиантах и золоте. В семьдесят
третьем его арестовали, а в семьдесят четвертом расстреляли по приговору суда.
Ему было тридцать девять. Осталась жена с двухлетним сынишкой, внуком Софьи
Илларионовны.
При аресте и обыске изъяли только малую часть, Бахметьев был
человеком предусмотрительным и свои богатства сохранять умел. «Если со мной что
случится, – неоднократно говорил он матери, – ни ты, ни Елена по миру не
пойдете. В золоте купаться будете». Его вдова через какое-то время после расстрела
получила доступ к спасенным деньгам, но пользоваться ими сразу не стала,
боялась. Она быстро утешилась, не прошло и года, как снова вышла замуж. Новый
муж мальчика усыновил и растил как своего. Жила невестка с новым мужем в
Москве, и Софья не знала, что деньгами ее расстрелянного сына уже пользуются
вовсю. К себе в гости они ее не звали и сына в Питер повидаться с бабушкой не
отправляли. Первое время ситуация была понятной: ребенок должен сменить фамилию
и считать нового мужа Елены своим родным отцом, чтобы никогда не упала на него
тень расстрелянного валютчика, контрабандиста и вора Бахметьева. Потому и столь
быстрое новое замужество невестки не вызвало протеста у Софьи Илларионовны, ибо
подавалось как вынужденная мера. «Надо успеть, пока ребенок маленький, –
говорила Елена своей свекрови. – Пусть он вообще не знает, что было время,
когда у него не было папы, а до этого был какой-то другой папа. Да и в садик
его надо отдавать. Если в документах будет написано, что отца нет, а потом он
появится, обязательно найдутся доброжелатели, которые сунут нос не в свое дело
и начнут язык распускать. Вы сами, Софья Илларионовна, должны понимать, каково
мальчику будет расти, если все кругом будут тыкать в него пальцем и кричать,
что его отец – преступник, которого по суду расстреляли». Софья соглашалась с
невесткой, а если бы и не соглашалась внутренне, все равно не возражала бы, ибо
чувствовала свою вину. Конечно, Елена с самого начала знала, чем занимается
Бахметьев, более того, она и замуж-то за него пошла только потому, что у него
денег было – море, не посмотрела, что он на семнадцать лет старше ее, ей
девятнадцать, ему – тридцать шесть тогда было, а уж выглядел он на все
пятьдесят, толстый, лицо жиром лоснится, волосы редкие, лысина в полголовы. Так
нет, захотела стать его женой и обвешаться бриллиантами с ног до головы. Знала
ведь, что бриллианты эти ворованные. Так что предъявлять свекрови претензии
наподобие: «Я думала, ваш сын – порядочный человек, а вы, оказывается, вора и
расхитителя вырастили» – у нее никакого права не было. Но, с другой стороны, он
– сын Софьи, и она вроде как несет за него ответственность. Конечно, не она его
таким воспитала, с двухмесячного возраста и до двадцати лет мальчик был отлучен
от матери, его сначала взяли к себе родственники Софьи Илларионовны, потом
оказалось, что растить чужого ребенка им не под силу. Мальчика отдали в детский
дом. Когда Софья в пятьдесят пятом году вернулась в Питер и разыскала сына,
перед ней был вполне сформировавшийся негодяй, наглый, хитрый, циничный, с выраженной,
несмотря на голодное детство, склонностью к полноте. Повлиять на его характер
Софья уже не могла, в двадцать лет делать это бессмысленно и глупо. В этом
возрасте можно дурака научить уму-разуму, но перевоспитать вора и мошенника и
заставить его стать хорошим уже невозможно. Так, во всяком случае, считала
Софья Илларионовна Бахметьева. Поселившись вместе с сыном, она пыталась сделать
все возможное, чтобы он вел нормальную жизнь, но ее попытки упирались в стену
наглого упрямства. «Ты сама виновата в том, что я такой. А что ты хочешь? Я же
с младенчества в детдоме. Там все просто: не украдешь – с голоду сдохнешь,
потому что твою собственную пайку уже давно кто-то другой украл. Там, мамуля,
законы были волчьи. А вот если бы ты не вышла замуж за врага народа, то ничего
этого не случилось бы. Так что себя вини, других виноватых нет». Бесполезно
было объяснять ему, что врагом народа в тридцать пятом году мог оказаться кто
угодно – и академик, и неграмотный деревенский старик, и всенародно любимый
заслуженный артист, и скромный бухгалтер, потому что расстреливали человека не
за то, что он враг народа, а наоборот, объявляли его врагом, потому что он
кому-то мешал и его нужно было расстрелять.
