Существовало только одно объяснение тому, что, получив смертельную рану, упырь так хорошо себя чувствовал всего на… он сосредоточился и безошибочно определил: всего на вторые сутки. И это объяснение пугало.
Персефоний поднялся на ноги. Сундук, закрывавший его от солнечных лучей, которые вливались в пыльное помещение через широкие щели в ставнях, оказался единственным предметом меблировки явно заброшенного дома.
Тучко вошел и улыбнулся упырю:
— Встал уже? Горло не болит?
Персефоний промолчал. Он не знал, как себя вести и какими глазами смотреть на человека, из-за которого он стал преступником. Пусть невольно — ведь в тот миг он уже не отдавал себе отчета в своих действиях, они даже не сохранились в памяти, что легко докажет любой мало-мальски владеющий ментальными чарами следователь, — но он не только ответил ударом на удар.
Он убил. И пил кровь жертвы.
Тучко вынул из-под полы сверток, положил на крышку сундука и развернул. Внутри оказалась кое-какая человеческая снедь: хлеб, сало, луковица. Усевшись на краю, он взялся за еду.
— Тебе не предлагаю, — сообщил он. — Ты, думаю, и так на неделю вперед сыт. А что такой невеселый? Плохо выспался? Дневные кошмары мучили?
— Не смейте издеваться надо мной! — вспылил Персефоний неожиданно надломившимся голосом, как студент, оскорбленный подозрениями товарищей в отсутствии вольнодумства.
— А что такое? — удивился Тучко, продолжая жевать.
— Дневные кошмары? О нет, я спал прекрасно! Я еще никогда не спал так хорошо! Разумеется — после такой обильной трапезы…
Хмурий Несмеянович перестал жевать. Во взгляде, устремленном на Персефония, смешались осторожная веселость и жалость, с какими смотрят на выкрутасы пьяного или сумасшедшего.
— Это тебя злит?
— Меня злите вы, милостивый государь, и весьма успешно! — закричал Персефоний, надвигаясь на него. — Не смейте делать вид, будто ничего не понимаете! Я ради вас убил. Опустошил человека, чтобы залечить свои раны. Я теперь — преступник. Кошмары, говорите? Они еще будут — потом. Когда жизнь в изгнании, если мне суждена хотя бы она, сведет меня с ума. И все это — за несколько капель крови.
Тучко, нахмурившись, отложил еду.
— Тяжелый случай, — вздохнул он. — Вообще-то я полагал, что нанимаю тебя, малыш, за плату чуть большую, чем несколько капель крови, но теперь это, пожалуй, не имеет значения…
— Не имеет! — не дослушав, заявил Персефоний. — Вы покинули кабак живым и нашли себе убежище, я получил то, что хотел, — кровь. Думаю, мы в расчете.
— Угу, — кивнул Тучко, что-то обдумывая. — Пожалуй, так даже лучше. Знаешь, а ведь там, в кабаке, я крепко ошибся в тебе — никогда еще ни в ком так не ошибался. Но это и хорошо. Вот что, малыш. Ты совершенно прав, мы в расчете… почти. Ведь ты не станешь отрицать, что, оказывая мне услугу, получил плату большую, чем ожидал? Так вот, взамен я прошу тебя: этой же ночью отыщи и приведи или просто направь сюда самого матерого упыря, какой попадется.
— Ради новых преступлений?
— Ради моего спасения, малыш. Но ты об этом не думай. Ты мне должен услугу, я ее назвал. Это честный уговор — иди и выполни его.
— Я сделаю это, — решил Персефоний и направился к двери. — Надеюсь, больше мы не увидимся, милостивый государь.
Глава 3
ВОСПОМИНАНИЯ В ТАБАЧНОМ ДЫМУ
Он ушел, и Хмурий Несмеянович опять взялся за еду, но аппетита уже не было. Отодвинув сверток, он снял куртку, подложил под голову и растянулся на сундуке, глядя в занавеси паутины, свисавшей с потолка.
Паутина была сухая и колыхалась от малейшего дуновения. Хмурий Несмеянович криво усмехнулся, подумав, что это очень похоже на его жизнь: любое движение воздуха — и он уже срывается с места, мечется… но, куда бы ни забросила судьба, в сущности, остается на прежнем месте.
Он свернул самокрутку и закурил ее, всматриваясь в завитки дыма, причудливо извивающиеся в теплом воздухе светлой июньской ночи.
Да, давно он так не ошибался, как в этом упыре…
Хмурий Несмеянович полагал, что по-настоящему ошибся только один раз в жизни — но уж зато так ошибся, что на всю жизнь хватило, и выхода не предвидится. Но если уж быть до конца честным с собой, в тот раз он ошибся добровольно и с большой охотой. При других обстоятельствах он бы до сих пор не называл тот выбор ошибкой. Однако обстоятельства сложились именно так, как сложились. В день, когда объявили перемирие, он вернулся домой и нашел у своей жены человека, из-за которого…
Хмурий Несмеянович заставил себя выбросить воспоминания из головы, однако лицо имперского солдата все стояло перед внутренним взором. Молодой, смертельно бледный, с такими ясными глазами… Кстати, этот упырек на него похож — наверное, таким же был при жизни. Может, родственник? Да нет, вряд ли. Тот — типичный увалень из имперской глубинки, а в этом что-то восточное есть. Что общего между ними — так это прямой взгляд и упрямство в каждом слове, даже когда речь идет о жизни и смерти… Точнее — конкретно о смерти.
Как упырек пил кровь там, в кабаке! Лучший актер его императорского высочества Малого Староградского театра не отыграет сцену испития яда с таким искренним пафосом возвышенного гнева. Этого бы упырька, с его лицом, года два назад — да на Третье или Четвертое вече…
Хмурий Несмеянович был на всех вечах.
На Первом, добившемся особого положения Накручины в рамках империи, хотелось плакать и смеяться от восторга. Особое положение означало известную независимость, в первую очередь — финансовую, а также, что было весьма важно в глазах обывателя, церемониальную, то есть во внешних атрибутах политики. Теперь вместо князя-наместника Накручиной должен был править гетман, избираемый парламентским голосованием.
Эту должность занял лидер сепаратистского движения Викторин Победун. Его верные соратники госпожа Дульсинея Тибетская и господин Перебегайло избрались на посты вип-атамана и пана товарища, которыми были заменены должности казначея и первого секретаря соответственно.
На Втором вече хотелось плакать и смеяться от гордости. То был решительный ответ Накручины на злобные притязания империи вроде отчислений в имперский бюджет и уравнивания торговых и проездных пошлин. «Это наша земля! — звучало тогда. — Доколе? — вопрошали с трибун. — Больше уж нас не ограбишь! — ликовал народ. — Это наши деньги! — гремело повсюду и раскатывалось эхом: — Наше! Наше! Мое!»
На Третьем и Четвертом вечах тоже хотелось плакать… или смеяться — некоторые и правда смеялись. Сквозь слезы. Сквозь гнев и обиду. Совсем уж немногие смеялись над собой, осознав, какими были глупцами с самого начала.
На Третьем вече внезапно выяснилось, что великим накручинским народом, которому никто не указ, управляют лицемеры, популисты, демагоги и вообще безответственные личности. Разумеется, лидеры говорили это не про себя, а про своих вчерашних товарищей. Каждый обратился к народу с предложением бойкотировать чиновников, назначенных его (ее) оппонентами, и игнорировать введенные оппонентами указы, установления, положения и особенно налоги.
