Призрак тараторил и тараторил, а Персефоний хмурился, потому что честно пытался его понять — так он был приучен: сперва выслушать, потом обсуждать.
— …Всякое действие всякого разумного направлено на удовлетворение своих потребностей, но так устроен мир, что при этом не может не страдать чья-то встречная потребность. А мир нужно принимать таким, каков он есть! Правильно? Безусловно. Стало быть, нужно принимать и то, что всякое твое действие служит к ущемлению чьего-то интереса, даже если ты об этом не знаешь. Соответственно, понятие вины теряет всякий смысл и переходит в область глубинной психологии, где превращается в настоящее чудовище, верховного демона нашего мира — комплекс вины. Вызываемое им чувство принуждает нас к добровольной неудовлетворенности, ведущей к тяжким психическим расстройствам, закрывает перед нами двери, роет ямы-ловушки на наших дорогах. Мы перестаем двигаться вперед, наш потенциал остается нераскрытым, мы чахнем в поисках мифического избавления от чувства, которое на самом деле является всего-навсего комплексом, который вбивали в нас в детстве, чтобы ограничить нашу свободу и упростить задачу воспитания…
— Постойте, постойте, любезный! Я могу путаться в терминах, но разве комплекс не является чем-то немотивированным, в отличие от… ну да, прямого чувства вины, которое испытываешь по вполне определенному поводу?
— Я ведь только что неопровержимо доказал эфемерность понятия «вина»! Чувство порождается комплексом, внедренным в нас с детства нерадивыми воспитателями, которым проще было внушить запрет, чем удовлетворить потребность свободного поиска…
— Помилуйте, разве можно воспитывать без запретов? Да если бы вам в детстве не внушили мысль, что нельзя лезть к чужим собакам, глотать незнакомые лекарства и играть со спичками, вы бы никогда не выросли!
— О, какое ханжеское рассуждение! Конечно, если нет ни умения, ни желания все подробно объяснять детям, в ход идут запреты…
— Не обижайтесь, — попросил Персефоний, — но по тому, как вы рассуждаете о воспитании, можно предположить, что у вас никогда не было детей.
— У вас их тоже явно не было, милостивый государь, но это вам не мешает выносить суждения! Однако в вас говорят с детства затверженные правила, не позволяющие расправить крылья творческой мысли, а я опираюсь на новейшие достижения передовой педагогической науки.
— Разве передовые педагоги не знают, что дети тем и отличаются от взрослых, что могут без всякой видимой причины пропустить ваши объяснения мимо ушей и все равно полезть туда, куда вы им не советовали? И только угроза, к примеру, ремня…
Призрак вскочил, побелев от негодования. Видно было, что ему омерзительно продолжать разговор с таким отсталым разумным, однако наличие у отсталого денег заставило его сдержаться.
— Что-то мы отклонились от темы. Так вот, идемте со мной, и высококвалифицированный психолог за пару часов убедительно докажет вам, что вы напрасно губите себя, терзаясь по пустякам.
— По пустякам? — воскликнул Персефоний. — Как вы можете так говорить? Вы даже не знаете, что именно я совершил.
— Да какая разница? Если что-то из собственных поступков вам не по вкусу, так это не вы их совершили! Да-да, совсем не вы, а ваши комплексы, ваши неудовлетворенные желания, которые многие годы разрастались и набирали силу в темных уголках души, пока наконец не пришло им время заявить о себе, хотя бы вы сами этого и не ждали. Вот как все было. Хотите узнать подробнее? Вам сюда! — Он сделал приглашающий жест куда-то налево. — Да не смущайтесь, на самом деле это даже интересно. Некоторые так и продолжают ходить, уже и от комплексов избавятся, а все одно ходят, потому что нравится.
— Нет уж, извините, в этом я не нуждаюсь. Интересно, если вы так легко торгуете спокойной совестью, то как же у вас выглядит любовь — вы ведь, кажется, и ее мне предлагали?
— Любовь у нас выглядит в точности так, как она выглядит везде на свете, — сухо заявил призрак. — Нужно только понимать, что такое на самом деле любовь, а не забивать себе голову романтическими бреднями.
— И кто же поможет понять?
— Разумеется, наш фирменный психолог!
— Да он у вас мастер на все руки…
— Экстра-класс! Вы только платите — он вас убедит в чем угодно. Не верите? А вы попробуйте! Нет, правда, вот так сидеть, развалясь, и ругать ругательски то, чего в глаза не видел, всякий может. Только не думайте, что вам удастся таким образом выиграть пари!
Персефоний мысленно досчитал до десяти, делая вид, будто размышляет, потом сказал:
— Ну что вы, что вы, о выигрыше я уже давно не думаю. В ваших словах чувствуется сильная логика. Не знаю, во всем ли, но…
— Идемте — и вы все узнаете точно! Узнаете на личном опыте, с абсолютной достоверностью.
— В этом нет нужды. Вы меня уже убедили.
— А, э… то есть пари остается за мной? — уточнил удивленный легкой победой призрак.
— Без всяких сомнений! — бодро заверил его упырь. — Я признаю себя побежденным. Плачу полную цену проезда в Лионеберге и всем рассказываю о вас чистую правду и ничего, кроме правды, как и было условлено.
— А как же психолог?
— Меня ждут дела. Вы деловой разумный, должны понимать.
— Да-да, конечно. Так, значит, проезд до Лионеберге? Подождите меня здесь, никуда не уходите.
Он растворился в воздухе и вновь сгустился в зримый образ спустя всего минуту.
— Готово! Идемте за мной.
Персефоний последовал за призраком в глухой проулок, потом краем площади — в закуток, где покачивались в полуметре над мостовой три или четыре ковра-самолета. Около них стояли и нервно курили гномы в кожаных куртках, шлемах и очках-«консервах».
— Этот, что ли? — ворчливо спросил один из них. — В Лионеберге?
— Туда, — кивнул Персефоний.
Гном устало вздохнул и проворчал, обращаясь к фантому:
— Учти, прозрачный, это последний рейс! Я еще живой, мне спать надо.
— Конечно, конечно, мой любезный Двалиано! Один рейс — и тебя ждут кружка какао, пачка лучшего табаку и теплая гнома! — радостно заявил призрак.
— Прошу прощения, — вдруг обратился к нему упырь. — Если это не слишком личный вопрос, чем вы питаетесь?
— Это слишком личный вопрос, — отрезал призрак и назвал цену перелета.
Персефоний расплатился не скупясь. Ковролетчик, растоптав окурок и сплюнув сквозь зубы, хмуро оглядел упыря и, не подавая руки, представился:
— Двалиано.
— Персефоний.
— Это без разницы, я хочу сказать, когда вас замутит или еще чего, чтобы никаких «эй, ты», ясно? Меня зовут Двалиано, а не «слышь, как тя там».
— Без вопросов, — кивнул Персефоний и закинул поклажу на ковер.
— Утепляться будем?
— Желательно.
