Я заверил Мишеля, что слушаю его с огромным удовольствием – опасаюсь, впрочем, что читатели мои этого удовольствия не разделяют, – и он продолжал свою повесть.
Глава пятая,
в которой мы знакомимся с Феей Хлебных Крошек
– Если вам, сударь, доводилось бывать в Гранвиле, вы наверняка слышали о карлице, которая спала на паперти и просила милостыню у входа в церковь?
– Я знаю о ней только из рассказа вашего дядюшки. Мне и в голову не пришло, что это несчастное создание сыграло какую-то роль в вашей судьбе, поэтому-то я не удосужился справиться о ней.
– Гранвильская карлица, – продолжал Мишель, – представляла собою женщину двух с половиной футов роста,
[78]
впрочем довольно стройную, причем малый рост был далеко не самой удивительной ее особенностью. Никто не знал, откуда взялась эта женщина и кто ее родители; что же до ее возраста, то во всей округе не нашлось бы старика, помнящего время, когда она была моложе, богаче и выше ростом. Люди образованные полагали даже, что объяснить те легенды, какие рассказывал о ней народ, можно, лишь предположив, что в наших краях жили одна за другой несколько таких карлиц и память жителей, воспользовавшись сходством лиц и наряда этих крохотных женщин, слила их всех воедино; в самом деле, поговаривали о какой-то грамоте 1369 года, которая в награду за прекрасные реликвии из Фиваиды,
[79]
принесенные карлицей в дар церкви, жаловала ей право спать на паперти перед главным входом и подносить прихожанам святую воду, дабы получать от них скромное подаяние.
Такое объяснение казалось тем более правдоподобным, что гранвильской карлице не раз случалось исчезать из города на месяцы, годы, а иногда и на несколько десятилетий, причем никто не знал, что с ней происходило во время этих отлучек, но, должно быть, она много путешествовала, ибо говорила на всех языках с той же легкостью, точностью и выразительностью, что и на французском, употребительном в Париже или Блуа, хотя и этот язык не был ей родным. Такое богатство памяти, которым она вовсе не хвасталась, ибо обычно говорила только на нашем нижненормандском диалекте, снискало ей, как нетрудно догадаться, большую славу среди учеников нашей школы, куда она приходила каждый день, чтобы собрать остатки завтраков, и, основываясь на этой ее привычке, а равно и на впитанных нами с детства суевериях и россказнях наших кормилиц и слуг, мы, мальчишки, прозвали ее Феей Хлебных Крошек. Так я и буду называть ее впредь.
Могу вас уверить, сударь, что не было такого перевода с французского или на французский, который поставил бы в тупик Фею Хлебных Крошек, причем, помогая нам сделать перевод, она одновременно старалась, чтобы мы разобрались в нем так же хорошо, как и она сама, отчего и работы, и познания наши становились несравненно глубже, ибо мы прекрасно понимали все, что она нам подсказывала, и могли обосновать свою правоту надежными источниками и логичными рассуждениями. Мы не были так неблагодарны, чтобы скрывать участие Феи Хлебных Крошек в нашей учебе, но почтенные наши наставники, которые видели в ней всего лишь жалкую нищенку, хотя и уважали ее за честность, предпочитали думать, что, оспаривая друг у друга пальму первенства, мы просто-напросто тешим себя невинной иллюзией.
«Ну и ну, – смеялись они, когда в их руки попадало превосходное сочинение по Цицерону, вне всяких сомнений достойное наивысшей отметки, – похоже, тут поработала Фея Хлебных Крошек».
А между тем это была истинная правда. Мне часто хотелось узнать, говорят ли так в Гранвиле и сегодня.
– Значит, друг мой, нынче Фея Хлебных Крошек уже не живет в Гранвиле?
– Нет, сударь, – отвечал Мишель, вздохнув и подняв глаза к небу.
Глава шестая,
в которой перед нами предстает Фея Хлебных Крошек собственной персоной и которая содержит множество деталей относительно ловли сердцевидок и способов их приготовления, достойных пополнить книгу, именуемую «Городская повариха»
– В Гранвиле не было школьника, не любившего Фею Хлебных Крошек, – продолжал Мишель, – но я, с тех пор как мне пошел двенадцатый год, питал к ней нежнейшее почтение и почти религиозную привязанность, проистекающую из совсем иного круга идей и чувств. Не знаю, чем это объяснялось – моей глубочайшей признательностью или рассказами дядюшки Андре, слушая которые я с малых лет пристрастился к необычному и сверхъестественному. Но что я знаю наверное, так это то, что и она отличала меня среди всех моих товарищей, и если бы я захотел, то мог бы сделаться первым учеником. Я, однако, этого не хотел, ибо, обгоняя других, мы навлекаем на себя их ненависть, так что дружеское расположение феи Хлебных Крошек было для меня куда дороже тех преимуществ, какие даруют нам знания и талант. Итак, мне доставляло огромную радость – и хвалиться тут нечем – во время аудиенций, которые она частенько давала нам на паперти перед началом утренней или Дневной мессы, отвести ее чуть-чуть в сторону и сказать: «У меня на этой неделе хватило времени, чтобы как следует поработать над сочинением, и я, мне кажется, написал его так хорошо, как только мог, пользуясь вдобавок вашими прежними советами, но вот Жак Пельве – родители хотят, чтобы он стал священником, – а вот Дидье Орри – у него отец болен и был бы счастлив узнать, что Дидье делает успехи в учебе. Я уже сделал все, что нужно, чтобы порадовать дядюшку и учителей, так что теперь мне хочется только одного – чтобы Жак и Дидье поочередно были первыми в классе до конца года. И еще, прошу вас, помогите, пожалуйста, сыну сборщика налогов, Набо: я знаю, что он меня не любит и при первом удобном случае надавал бы мне тумаков, но думаю, что чем лучше пойдут у него дела в школе, тем лучше станет его характер, испортившийся оттого, что он вечно оказывается последним».
«Я сделаю все, о чем ты просишь, – озабоченно отвечала мне Фея Хлебных Крошек, – меня ничуть не удивляет, что ты просишь именно об этом, но если я исполню твое желание, очень возможно, что в день святого Михаила ты не получишь главную награду».
«Мне это не важно», – отвечал я.
«Мне тоже», – говорила Фея Хлебных Крошек с мягкой и значительной улыбкой, какую мне доводилось видеть только на ее устах.
Тем не менее я получил в том году главную награду, разделив ее с Жаком, который поступил-таки в семинарию, и Дидье, отец которого поправился. Набо, ко всеобщему изумлению, окончил год с похвальным листом, хотя по-прежнему злился на меня, так как видел в предпочтении, оказанном мне перед ним, величайшую несправедливость.
– А были ли у вас другие враги, Мишель?
– Не думаю, сударь.
До сих пор я не говорил вам ни о чем, кроме возраста и роста Феи Хлебных Крошек. Так что вы ее еще не знаете. Если не ошибаюсь, я сказал вам, что она была довольно стройна, как может быть стройна очень старая женщина, которая по счастливой случайности или благодаря постоянным упражнениям сохранила некоторую гибкость и изящество форм. Тем не менее облик ее вполне соответствовал нашим привычным понятиям о дряхлости, ибо ходила она сгорбившись и опираясь на короткий костыль из ливанского кедра, массивная ручка которого была сделана из какого-то неизвестного мне металла, видом и блеском напоминавшего старинное золото. Именно благодаря этой волшебной палочке, с которой она, несмотря на все уговоры евреев-ростовщиков, не соглашалась расстаться даже в пору самой большой нищеты, гранвильские школьники еще задолго до нас прозвали ее феей. Впрочем, она унаследовала драгоценный костыль от матери или даже от бабушки, если, конечно, мы можем вообразить себе особ, живших в эпоху столь отдаленную, а ведь особы сии вполне могли оказаться по меньшей мере принцессами. Беднякам известная доля тщеславия простительна. Что же еще утешит несчастных в их горестях?
