– Послушай, Мишель, – сказал он, – не думаю, чтобы ты захотел взойти на борт «Царицы Савской»; ее название, должно быть, пробуждает в твоей душе весьма неприятные воспоминания о том корабле, на котором ты уплыл из Гранвиля, и об ужасном кораблекрушении, после которого в живых остался ты один, ибо с тех пор никому не удалось отыскать Фею Хлебных Крошек, вероятно уже давно возвратившуюся к своему народу колдунов и домовых. Я не жду от этого путешествия ничего хорошего для тебя, ибо мне кажется, что принцесса Билкис, в которую ты, не знаю как, умудрился влюбиться, не лучше Феи Хлебных Крошек сумеет защитить тебя от новой бури; однако ты волен поступить, как хочешь, и, хотя я заинтересован в том, чтобы сохранить тебя в своей мастерской, я не стану мешать тебе искать желанного блаженства. Вот что я тебе скажу: если ты, дитя мое, отказываешься стать моим зятем, завтра я выдам замуж моих шестерых дочек, и мне больно будет видеть тебя на свадебном пиру, ведь я не смогу не вспоминать, что надеялся увидеть тебя на этом празднестве в другой роли, ибо в сердце мастера Файнвуда ты занимаешь такое же место, как эти шесть девчонок. Обещай же мне, Мишель, что проведешь вечер у мистрис Спикер в трактире «Каледония», где закажешь белую куропатку с эстрагоном и выпьешь за мое здоровье бутылку доброго портвейна. Я знаю, что денег у тебя немного, ибо ты тратишь их на милостыню и на книги и сроду у меня ничего не просил. Давай же посчитаем вместе, сколько я тебе должен.
– Вы должны мне, мастер, – сказал я, протянув руку, – столько plaks и bawbies,
[103]
сколько уместится здесь, иными словами, два десятка тех монет, которые мы во Франции зовем денье
[104]
и которыми мы охотно сорим, подавая их бедным. Но если бы на месте денье оказались гинеи, верность и дружеская преданность вам не помешали бы мне взойти на борт корабля Билкис и отправиться на поиски моего отца!..
Мастер Файнвуд меж тем вел подсчеты на большой грифельной доске, складывая исключительно plaks и bawbies.
– Вот так чудеса, – сказал он наконец, – что бы я ни делал с этими злосчастными цифрами, у меня всякий раз получаются двадцать гиней! Я ничего не имею против этой суммы, ибо за твою отличную работу не жалко заплатить и в три раза дороже, но никто еще никогда не получал двадцати гиней, складывая в столбик исключительно plaks и bawbies, если, конечно, этот столбик не так высок, как тот столб, что зовется колонной мастера Кристофера Рена.
[105]
– В самом деле, этого не может быть! – воскликнул я и схватил мел, чтобы проверить его подсчеты, но они были абсолютны точны, за исключением одной крохотной ошибки которую я не стал исправлять, ибо она лишала меня самое большее половинки одной монетки.
– Вот тебе двадцать гиней, – сказал мастер Файнвуд, обняв меня, – мне не составляет труда догадаться, как ты их используешь. Да снизойдет на тебя милость Господня во всех твоих начинаниях!
На этих словах, смахнув слезы, он расстался со мной; я тоже не мог сдержать слез.
Полчаса спустя я уже был в порту и оплатил проезд на большом корабле «Царица Савская», который, как и сулила афиша, представлял собою судно самой необыкновенной конструкции. Двадцать четыре трубы, подобные тем, какими снабжены пароходы, но гораздо выше, располагались по обеим сторонам его корпуса и, казалось, были призваны приводить в движение столько же пар колес, которые простой, но хитрый механизм заставлял вращаться в любую сторону. На двадцати четырех мачтах, сделанных из дерева легкого, но такого прочного, что, если верить рассказам, сломать его представлялось решительно невозможным, были укреплены паруса: скроенные наподобие птичьих крыльев, они, благодаря реям, изготовленным из гибкого и послушного металла, распускались, надувались на ветру, парили, как ястребы, реяли, как ласточки, и убирались с чрезвычайной легкостью, по мановению руки ребенка, – и все это за счет снастей из золотой проволоки; к марсам были привязаны десятки аэростатов, готовых при необходимости поднять судно в воздух' или устремить по воде. За кормой на высоких, винтообразно изогнутых подставках возвышалось, наподобие заднего сиденья ландо, объемистое устройство, совершенно подавлявшее сам корабль своею мощью: все оно было испещрено огромными отверстиями, смотревшими на паруса. Я узнал, что именно там находились опытные физики, вычислявшие румбы и заставлявшие корабль лететь по волнам океана со скоростью снаряда. Меня удивило, что кораблестроение сделало такие успехи, о которых, однако, никто ничего не знает; впрочем, знаменитому Джеймсу Уатту
[106]
– Стевину из Гринока – и за тысячу лет не удалось бы выдумать ничего подобного.
Физиономия капитана сразу поразила меня, так как показалась мне чем-то похожей на лицо того беззаботного мореплавателя, который год назад в устье Клайда лишился и экипажа и груза, не успев ни вытряхнуть трубку, ни взглянуть на штурвал; впрочем, капитан «Царицы Савской» впервые бросил якорь в западных водах.
Я сказал вам, что у меня оставалась одна гинея и что я дал мастеру Файнвуду слово поужинать в трактире «Каледония». Хотя «Царица Савская» должна была отплыть лишь назавтра в полдень, меня мало привлекала возможность покутить и поспать допоздна, ибо за годы рабочей жизни я отвык от подобного времяпрепровождения, и я собирался заказать у мистрис Спикер просто-напросто две селедки из озера Лон и бутылку эля или слабого пива, но хозяйка трактира бросилась из буфетной мне навстречу с распростертыми объятиями, крича;
– Поторопитесь, разумник Мишель, иначе ваша куропатка подгорит, а портвейн нагреется! Досточтимый мастер Файнвуд заказал все это для вас еще утром, а в придачу прекрасную кровать с пуховой периной! Наши девчонки вот уже целый час, как надрываются: «Где же господин Мишель, отчего он позволяет подгореть самой восхитительной горной ptarmigan,
[107]
какую когда-либо ощипывали в низине? Он, должно быть, заблудился, бродя по берегу моря с какой-нибудь ирландской книжкой в руках, а может быть, он грезит о принцессе Билкис, которую, говорят, считает своей невестой». О! я всегда предсказывала, господин Мишель, что вы далеко пойдете! А мастер Файнвуд, бедняга, совсем лишился ума, если предпочел выдать своих дочек за этих жалких шестерых помещиков, хотя вы пришлись бы любой из них куда более кстати, особенно Анне, блондинке, которая, стоит упомянуть о вас, всегда плачет!.. Увы, Мишель, я имею право говорить об этом!.. Анна – моя крестница, я ее люблю, как мать, и я то и дело говорила мастеру Файнвуду: «Отчего вы не выдадите Анну за Мишеля, ведь она его любит?» А знаете, что он мне на это отвечал? Только качал головой и отводил глаза. «Конечно, – говорила я ему, – Мишель – парень со странностями, но зато такой скромный, такой честный, такой работящий!..»
