Вывод – если он справедлив – напрашивается сам собой. Если ты хочешь заинтересовать людей фантастической историей, ты должен сделать так, чтобы они тебе поверили, а для этого ты непременно должен верить в нее сам. Выполни это условие – и ты сможешь смело идти вперед и говорить что угодно.
Отсюда я заключил – и эта мысль, хороша она или дурна, принадлежит мне и достойна того, чтобы я, за неимением патента на изобретение, объявил о своем праве собственности в предисловии, – итак, я заключил, что в эпоху безверия рассказчиком настоящей фантастической истории не может быть никто, кроме безумца, при условии, конечно, что он будет избран из числа безумцев изобретательных и призванных творить добро, но увлеченных каким-либо странным романом, хитросплетения которого поглотили все способности их воображения и ума. Мне захотелось, чтобы посредником между этим безумцем и публикой стал другой, менее удачливый безумец, человек чувствительный и печальный, который не лишен ни остроумия, ни гения, но, на собственном горьком опыте узнав, что такое суетность мира, постепенно проникся отвращением к жизни положительной и, утратив одни иллюзии, охотно утешается другими, рожденными воображением; человек, представляющий собою нечто среднее между мудрецом и умалишенным, превосходящий второго в способности мыслить, а первого – в способности чувствовать; существо бездеятельное и бесполезное, но поэтическое, могущественное и страстное во всех проявлениях мысли, не касающихся жизни общественной; избранник приводы либо ее пасынок, живущий, подобно вам и мне, выдумками, прихотями, фантазиями и любовью в чистейших сферах духа и радующийся возможности сорвать на этих неведомых полях странные цветы, благоухания которых никогда не знала наша земля. Мне казалось, что присутствие этих двух рассказчиков сообщит фантастической истории необходимое правдоподобие… – правдоподобие фантастической истории.
Однако я заблуждался – о чем, друг мой, и сообщит вам газетная рецензия. Безумец интересен только своим несчастьем, да и то недолго. Шекспир, Ричардсон и Гёте отвели ему всего по одной сцене или главе, и были правы.
[45]
Если история его длинна и дурно написана, она навевает почти такую же скуку, как и история человека разумного, которая, как вы знаете, является самой скучной вещью в мире, и, если бы мне пришлось вновь взяться за фантастическую историю, я написал бы ее иначе. Я адресовал бы ее только людям, наделенным бесценной способностью верить, почтенным крестьянам из моей деревни, милым и послушным детям, не вкусившим от щедрот взаимного обучения,
[46]
и поэтам с умом и сердцем, – тем поэтам, что не входят в число членов Французской академии.
Впрочем, есть одна вещь, о которой газетная рецензия вам не расскажет: дело в том, что я не стал бы писать эту книгу, если бы видел в ней только волшебную сказку; по привычке, присущей нашему брату-сочинителю, я постепенно расширил свой первоначальный замысел и обратился к возвышенным тайнам психологии, в которые можно проникнуть без труда, если, конечно, подобрать к ним ключ. Я постарался рассказать – в надежде, что рассказ мой, несмотря на отсутствие объяснений, заинтересует и физиологов, и философов, – о влиянии, какое оказывают сновидения на жизнь одинокого человека, а также о некоторых мономаниях,
[47]
кажущихся нам весьма необычными, но, однако ж, не представляющих никакой загадки для высших сфер (я не имею в виду ни Академию наук, ни Медицинскую академию).
Газетная рецензия расскажет о другом – о том, что стиль «Феи Хлебных Крошек» весьма зауряден; я же со своей стороны добавлю, что хотел бы сделать его еще зауряднее, и непременно так бы и поступил, если бы раньше догадался о достоинствах простоты и о прелести естественности и если бы меня учили лучше и не показывали бы мне иных образцов чувствительности и правдивости, кроме «Исторического катехизиса» г-на Флери
[48]
и «Сказок» г-на Галлана; впрочем, если бы писать мог лишь тот, кто достиг подобного уровня совершенства, писательство сделалось бы, как прежде, искусством возвышенным, а типографщики остались бы без работы.
Но газетная рецензия не расскажет о том, что я избрал эту манеру нарочно, желая хоть на несколько месяцев опередить неизбежное наступление эпохи, когда в литературе самой большой редкостью станет все заурядное, самой великой неожиданностью – все простое, а самой свежей новостью – все старинное.
А вот о чем газетная рецензия расскажет: о том, что «Фея Хлебных Крошек» напоминает по содержанию, а в некотором отношении и по форме восхитительную болтовню, подражание которой обрекает автора на вечные насмешки и о которой я думал, сочиняя свою повесть, в тысячу раз меньше, чем о «Рике с хохолком» или о «Спящей красавице»;
[49]
однако, если бы после четырех или пяти тысяч лет существования письменной литературы кому-либо взбрела в голову странная мысль предписать автору быть ни на кого не похожим, авторы в конце концов стали бы походить только на тех из своих предшественников, кто писал хуже других, а тому, кого глупая страсть или досадная необходимость заставляют писать постоянно, нетрудно впасть в эту крайность и без подобных предписаний.
