— Бля, Пять-Ноль! Какого хуя ты мне ща сделал!
От неожиданно громкого вопля Конрад открыл глаза. Шибздик и Пять-Ноль сидели, скрестив ноги, на нижней койке. Шибздик стянул с себя желтую тюремную рубаху; Пять-Ноль заостренной гитарной струной накалывал ему татуировку — АК-47
[21]
длиной в три дюйма — прямо на грудь, чуть пониже впадины под ключицами.
— Бля… дерет по-блядски! — выпалил Шибздик.
— Буммас, парии, — оправдывался Пять-Ноль. — я тока хотел сделай затвор, типтак, вот и дерет, да.
— Ну так, блин, не делай «типтак»!
— Буммас, парин, лады, тока ты смодал када-нить автомат, какой там затвор, знаш малёк? — Он начертил в воздухе короткую дугу.
«Типтак?» Конрад наконец догадался, что на гавайском диалекте «смодать» значило «смотреть» или «видать», «малёк» — «немного», а «типтак» — «типа так».
Невысокий Шибздик был жилистым, с сеткой вен на руках. Весу в нем было фунтов сто сорок, не больше. Он напомнил Конраду Энерджайзера со склада. Вот только Шибздик, когда нервничал, насупливал брови, и выходило, будто он постоянно злится. На одном плече у него была татуировка с девизом: «Жить, чтобы гнать, гнать, чтобы жить». Под ней — изображение небольшого, но прорисованного до мелочей мотоцикла с крыльями, за которым сидит призрак. На другом плече — татуировка черепа в фуражке нацистского офицера. Все это были тюремные татуировки, сделанные довольно-таки искусно, однако в черном цвете и смазанные рубцами коллоидной ткани в тех местах, куда попадала грязь. В государственных исправительных учреждениях к татуировкам относились терпимо, однако в Санта-Рите они находились под запретом. Шибздик и Пять-Ноль придумали, как избежать наказания — садились на нижнюю койку, туда, где их не могли увидеть охранники, патрулировавшие наверху.
Про себя Конрад решил, что Шибздику где-то под сорок. А Пять-Ноль, по всей видимости, лет на десять моложе. Гаваец был крепкого телосложения, скорее рыхлый, чем мускулистый, с гладкой, цвета мастики, кожей, копной иссиня-черных волос и широким, плоским носом. Над полными губами тянулась узенькая ниточка усов, но широкие челюсти и хорошо развитый подбородок компенсировали недостающее, делая лицо волевым и даже привлекательным. Конрад наблюдал, как Пять-Ноль шариковой ручкой чертит силуэт автомата Калашникова на клочке бумаги. Наколка татуировки оказалась удивительно сложной работой. Сначала Пять-Ноль побрызгал раздобытым у интенданта дезодорантом Шибздику на грудь, нанося слой, похожий на восковую пленку, затем прижал к груди бумажку с рисунком. Когда бумажка была снята, на коже отпечатался рисунок. Пять-Ноль принялся трудиться над ним — держа струну наподобие ланцета, он накалывал контуры. Пять-Ноль работал с таким усердием, что казалось, будто брови у него завернулись вокруг переносицы. Конрад с любопытством наблюдал за ним.
Пять-Ноль вдруг замер. Не меняя положения рук, зависших над грудью Шибздика, он обернулся и сердито глянул на Конрада, как бы говоря: «Чего вылупился?» И проворчал:
— Я те чё? Я те деньги должен или как?
Шибздик тоже обернулся, насупив брови и зло прищурившись. Уже отворачиваясь, он пробормотал вполголоса:
— Вот ведь, а? И чё, спрашивается, вылупился?!
Конрад пожал плечами и отвел взгляд, снова закрыв глаза. Несмотря на весь тюремный арсенал этих двоих, который они демонстрировали ему, он их не боялся. Конрад уже успел узнать, что Шибздик — мелкий преступник-рецидивист, и в тюрьмах бывает чаще, чем на свободе, а сейчас ждет суда по обвинению в сбыте наркотика, крэнка, разновидности метедрина. Шибздик похвалялся принадлежностью к Арийцам; может, так оно и было, поскольку он входил в число тех нескольких белых, которые, несмотря на контроль черных, могли пользоваться телефонами. Но хотя Шибздик и строил из себя крутого парня, видно было, что нервишки у него шалят: он то и дело подергивался, лицо перекашивалось от тика, долгое угрюмое молчание сменялось припадками гнева. Пять-Ноль попал в тюрьму по обвинению в махинациях с кредитными картами, и, судя по всему, не в первый раз. Гаваец обладал врожденным инстинктом самосохранения и, как многие сметливые азиаты, попавшие за решетку, примкнул к группировке латиносов, именовавшей себя «Нуэстра Фамилиа».
О кодексе тюремного поведения, нравах и языке заключенных Конрад узнавал из нескончаемой болтовни Шибздика и Пять-Ноль. Вынужденные часами сидеть взаперти, они иногда брали книги с тележки, приезжавшей в блок каждые две недели. Шибздик читал роман под названием «Беркут», о последних днях Третьего рейха, о бегстве Гитлера и его пленении Сталиным; Шибздик искренне верил, что роман основан на исторических фактах. Пять-Ноль читал «Доктора Сноу» — о сутенерах и об «их сучках» — некоего Дональда Гойнза. Он то и дело захлопывал книгу, приговаривая: «Вау, буммас! Чо за дерьмо!» После чего брал блокнот с шариковой ручкой, раздобытые у интенданта, и принимался рисовать мужчин и женщин с непомерно вздувшимися мышцами — супергероев из комиксов. Фигуры выходили гротескными, однако огромный гаваец рисовал их, соблюдая анатомические пропорции. Он изображал богов и богинь, зачастую в момент какого-нибудь устрашающего действия — рисунки получались довольно сложными, с перспективой. Шибздик упрашивал гавайца нарисовать порнографическую картинку; иногда Пять-Ноль уступал его просьбам, и тогда Шибздик довольно хихикал. А теперь гаваец накалывал Шибздику АК-47. И пока шла работа, эти двое продолжали вести устную хронику тюремных дней.
Пять-Ноль называл себя «мокай», что, как понял Конрад, на диалекте означало бродягу, перебивавшегося случайным заработком. Пять-Ноль погорел не у себя на Гавайях, а здесь, на материке, и загремел в Санта-Риту.
В то время как Конрад сидел на полу с закрытыми глазами, Пять-Ноль и Шибздик обсуждали бодибилдинг, которым занимались некоторые заключенные, и возникавшие из-за этого проблемы. В блоке была всего одна душевая — Пять-Ноль произносил ее как «мыльненая», — ряд кабинок у стены общей комнаты, отделенных от остальной ее части бетонной перегородкой по пояс высотой, с узким проходом посередине. В Санта-Рите не было тренажеров для занятий бодибилдингом, и «накачанное жулье» приспособилось заниматься в проходе — вставали между стен и, опираясь руками о бетон по обеим сторонам, поднимались и опускались, качая мышцы плеч, груди и трицепсы. Черных в блоке было раза в три больше, чем белых; их главарь по кличке Громила, носивший на голове прическу из рядов косичек с вплетенными желтыми шнурками, эдакую тюремную корону, отличался еще большими размерами, чем Ротто. Когда черные, или, как их еще называли, «пополос», качались, никто не мог зайти в душевую помыться. На что и жаловался Пять-Ноль.
— Тока сунься, — говорил он, — и все, ты в усрачке.
В «усрачке» не было словечком гавайца, так во всей Санта-Рите говорили о тех, кому «не поздоровилось». Конраду стало интересно, как на это отреагирует Шибздик; он чуть приоткрыл глаза, но так, чтобы сокамерники не заметили его взгляда.
— Дерьмо! — выругался Шибздик. — Пусть тока какой хрен не пустит меня в эту душевую, хрен ее дери. Я покажу, кто в усрачке.
