— Ну да, ну да. У тебя типа лакасы, — то есть яйца, — большие, бра? Знаш такова аббала, Гнуса? Эт аббал хотел тараканить, — то есть пробраться, — в мыльненую за пополос, бумма! Громила со своими ему морду набил! Измакаронили аббала! — Пять-Ноль продемонстрировал на себе, до чего накачаны мышцы у «Громилы со своими».
— Да пошли они со своими отжиманиями и прочей хренью! — На лице Шибздика отразилось бесконечное отвращение. — Хошь знать, чё бы я сделал с ихними хреновыми мышцами, с этими шариками? Не, в натуре?
— Чё?
— А железяку попрочней взял бы. Ломик. Я б такое устроил этим амбалам во всей, на хрен, тюряге. — Шибздик сжал кулак и вдруг сделал резкий выпад, будто бы вонзая нож в солнечное сплетение врага.
Как раз в этот момент раздался лязг — охранник отодвигал заслонку, закрывавшую прорезь в двери.
— Хенсли!
Конрад поднял голову.
— Тебе передача.
Конрад поднялся и шагнул к двери. В прорезь он разглядел охранника — бледного, рыхлого оки с огромными ручищами, выпиравшими из коротких рукавов серой форменной рубашки. Тот разорвал заклеенный конверт и достал из него книгу. Конрад успел разглядеть на обложке только одно слово «Стоики» — охранник снял суперобложку и вместе с конвертом сунул под мышку. Не говоря ни слова, он схватил книгу за лицевую обложку и начал энергично трясти. Страницы громко зашуршали, а задняя обложка с силой захлопала.
Конрад ужаснулся — так ведь и переплет недолго порвать!
Охранник вдруг перестал трясти книгу и посмотрел в дверную прорезь на Конрада.
— Книгу ты получишь, а вот это — нет. — И кивнул на твердую обложку.
После чего, схватив другой рукой страницы, согнулся и с громким кряхтеньем рванул сначала лицевую обложку, потом корешок и заднюю обложку. Когда охранник выпрямился, лицо у него было красным, а сам он тяжело дышал. Охранник поднял повыше то, что осталось от книги: жалкие обрывки, разлетавшиеся в руках, с каплями застывшего клея, торчавшими отовсюду.
— Ну вот, это тебе можно. — Охранник сунул ворох кое-как державшихся страниц в прорезь; Конрад взял их. — В следующий раз скажи, чтобы присылали в мягкой обложке. В мягкой, понял? — сказал охранник и ушел.
Конрад постоял, сжимая в руках сильно потрепанную книгу. Он не сразу пришел в себя. Только что его оскорбили, унизили каким-то изощренным образом. Что за беспричинное, бессмысленное проявление силы! «Моя книга!»
Все еще прижимая к груди ворох листов, Конрад повернулся и посмотрел на сокамерников со слабой надеждой на сочувствие, хотя тех явно возмущал уже один только факт его существования. Оба сидели на нижней койке и смотрели на Конрада.
— Во бля! — сказал Шибздик, обращаясь явно не к Конраду, а глядя на гавайца. — Мне бы эту, бля, обложку… Так вот, чувак, к слову о железяке… Да и не обязательно железяка, просто какая-никакая крепкая, длинная штуковина… Это я узнал на собственном опыте, в первый же день как попал в тюрьму. Я был… — Шибздик умолк. Его взгляд затуманился, как будто он смотрел вдаль, а не на грязно-бурую стену в двух футах. Потом он глянул на Конрада. Конрад отвел взгляд и отступил назад, к стенке, где, сев на пол, уткнулся в ошметки книги. Он начал листать ее, придерживая разлетавшиеся страницы. Первая оказалась пустой. На следующей было написано одно только название: «Стоики»… Странно… Не «Стоики в игре», а просто «Стоики»… Между тем Шибздик, глядя на гавайца, продолжал:
— Я был тогда еще пацаном семнадцати лет, хотя смотрелся на все двадцать. Во мне фунтов сто было, а меня швырнули к трем накачанным хренам.
Шибздик тем же самым жестом, что и Пять-Ноль, показал, какие у них были бицепсы.
— Трешка пополос?
— Не, белые долбоебы. Не успел я сообразить, что к чему, как двое качков хреновых подмяли меня, а третий… третий хотел трахнуть.
Шибздик снова надолго умолк.
— Да, погано… А ведь он трахнул меня, Пять-Ноль, в самом деле. Те двое, они пригвоздили мне руки-ноги к полу, я ни черта не мог двинуться. Семнадцать мне тогда было. А потом вся троица завалилась дрыхнуть, прям как после сытного обеда. Ну так вот… У одного долбоеба была книжка… вот прямо как у этого нашего… в твердой обложке, и спереди обложка висела на соплях. Пока долбоебы те храпели, я, значит, втихаря оторвал ее и начал сгинать картон, вот так. — Шибздик показал, как он гнул картон то в одну сторону, то в другую. — Сгинал-сгинал, покуда не вышел такой вот кусок. — Он показал руками размеры клина. — Потом начал сгинать картонку вдоль, покуда не получился двойной кусок. — Шибздик снова показал на пальцах длинный и узкий треугольник наподобие ножа. — Взял его с толстого конца, — он сжал пальцы в кулак, как будто в руке был нож, — наклонился над здоровенным долбоебом, который поимел меня, и… да простит меня Господь, Пять-Ноль… всадил картонку прямо в его правый глаз!
При этом Шибздик с такой яростью рубанул воображаемым ножом, что Пять-Ноль, сидевший на койке, отшатнулся. Шибздик издал жуткий вопль, который услышали в каждой камере.
— Буммас! А потом чево, бра?
Шибздик подался вперед; его руки и обнаженный торс как будто окаменели. Он вспомнил случившееся много лет назад, и глаза у него сверкнули.
— Долбоеб тот вскочил с воплями и схватился за глаз. А между пальцев — кровь. Он тогда еще посмотрел на меня оставшимся глазом; я был рад, что он увидел, кто с ним так расправился. Потому что это было последнее, что тот долбоеб вообще увидел — к слову сказать, орал он как резаный, потому что — веришь, Пять-Ноль? — я всадил картонку в его левый глаз!
Шибздик рубанул воздух рукой. Пять-Ноль снова отшатнулся, а вокруг завопили:
— Кто там трындит про выколотые моргала?
— Где этот шэзэ с картонкой?
— Э, слышь! Охренел, что ли? Заткнись, не то картонка окажется в твоей жопе, мистер Жопздик!
Подобные выкрики «за проволоку» только раззадорили Шибздика; он подался к гавайцу, похожий на дикого зверя, который вот-вот прыгнет.
— Понимаешь, Пять-Ноль, всего-навсего книжная обложка… Но что я из нее сварганил! Никакой тебе железяки, ничего такого! А уж как я отделал того долбоеба! Небось этому шаркающему кроту с яичницей заместо глаз жизня-то не сахар… Если еще коптит небо… Так ему, долбоебу, и надо! Пусть хоть какой долбоеб в этой ебаной тюряге попробует натянуть меня еще раз!
Вокруг загалдели по новой:
— Э, супермен! Поцелуй мою сладкую задницу!
— Кто этот шэзэ? С картонкой заместо мозгов!
— По этому шэзэ Резиновая камера плачет, ага!
— Ха-а-а ха-ха!.. Га-а-а га-га!..
При одной только мысли об изнасиловании Шибздик сделался бесноватым. Насмешки и издевательства черных взвинтили его до предела. Это было понятно с первого взгляда. Шибздик вскочил с койки и задрал голову вверх, к сетке, разинув рот и часто дыша. Ясно было, что он собирается что-то сказать, да так, чтобы все услышали. Что он и сделал:
