Никогда еще Чарли не была так ненавистна перспектива оказаться среди людей, среди друзей, обожателей и конкурентов, вращаться в свете. Казалось, над его мощным телом и лысой головой вспыхивает аура: «БАНКРОТ! БАНКРОТ! МОТ! МОТ! МОТ!»
Ему так хотелось скрыться куда-нибудь от толпы гостей, что он сам предложил Серене, Билли Бассу и его жене Дорис подняться на балкон и посмотреть оставшуюся часть выставки. И повел их в дальние закоулки второго этажа, в лабиринты выставочных стендов.
Еще не успев ничего увидеть, Чарли сразу почувствовал перемену атмосферы. На втором этаже тоже были гости в смокингах и вечерних платьях, но шум и голоса доносились теперь только снизу, из холла. Здесь, наверху, царила странная тишина. Перед Чарли вырос большой белый стенд. Рядом стояли несколько посетителей, погруженных, по крайней мере внешне, в глубочайшие размышления. Чарли подошел ближе. Картина на стенде была только одна, но большая, примерно пять футов на шесть. Снова группа заключенных… Передний план — дно глубокой шахты. По бокам и на среднем плане мужчины в полосатых робах орудуют кирками и лопатами. На заднем плане, за краем шахты, видны два коренастых охранника в серых форменных рубахах с короткими рукавами, в тропических шлемах, с автоматами в руках. Над ними небо, их фигуры залиты палящим солнцем. Прямо перед зрителем, на дне шахты, выполненном в прохладных полутонах, двое молодых белых мужчин, оба заключенные. Один, раздетый ниже пояса, сидит, прислонившись спиной к красной глиняной стене; между раздвинутыми ногами виден набухший, но не стоящий пенис. Рядом нагнулся второй заключенный, он спускает с ягодиц полосатые брюки. На табличке значилось: «Композиция в красной глине. 1923».
Чарли… остолбенел, онемел, он ничего не понимал. Отвел глаза… и взгляд уперся в другой стенд. Еще одна огромная картина… тюремный двор, дюжина молодых белых заключенных ходят по кругу. На каждом полосатая рубаха и больше ничего… они идут круг за кругом, как в цирке, сплошная круговерть пенисов и голых ягодиц… Чарли снова отвел глаза… он просто не верил им. Везде, по всем уголкам выставочного зала, были белые стенды, безмолвные группки посетителей и картины — тюремные робы, голые тела и бесконечный парад пенисов.
Как любой человек, на глазах у которого попираются элементарные представления о нравственности, Чарли оглянулся на тех, кто стоял рядом, ища поддержки своему справедливому негодованию. Он посмотрел на Серену. Она не ответила ему взглядом — внимательно изучала полотно, словно нашла в этой «красной глине» какой-то глубокий смысл. Чарли перевел взгляд на Билли и Дорис, которые молча смотрели друг на друга. Вероятно, они тоже были поражены. И не только они. Однако в зале по-прежнему стояла тишина, как в церкви. За Билли и Дорис Чарли заметил внушительную фигуру Абнера Локхарта и другую, тощую, как щепка — его жены Кэти. Абнер ведь не только пайщик одной из старейших юридических фирм в Атланте, «Ринджер Флизом энд Тик», он служит дьяконом в баптистской церкви Скинии Завета. А сейчас Локхарт, подперев рукой подбородок, рассматривал картину с тем же благоговением, что и Серена. Баптистский дьякон! Правда, церковь Скинии — городская, тронутая новомодными веяниями, не то что старая добрая деревенская церковь Омовения Ног, но, ради всего святого, — какая разница? Баптистский дьякон, а смотрит на этих… этих… тюремных пидоров… словно на мадонн с нимбами…
Всё это выглядело еще более абсурдно на фоне музейного зала. Здесь обычно размещалась экспозиция декоративного искусства, то есть в основном мебель. Старинная мебель всегда была козырем музея Атланты. Создание интерьеров десятилетиями оставалось истинной страстью матрон из городской верхушки, и музей был завален мебелью девятнадцатого века, огромными шкафами и всем прочим. Чего тут только не было: великолепные кровати, серванты, буфеты, гардеробы, шкафчики, какие-то величественные громадины, чудеса резьбы и тончайшей инкрустации — при одном взгляде на них все изумленно умолкали на пороге зала. Небольшие экспонаты перед выставкой Лапета унесли. Но крупные, настоящие мебельные исполины, оказались либо слишком велики, либо слишком дороги, чтобы их двигать… знаменитая гертеровская кровать
[28]
, например, рядом с которой и стоял теперь Чарли. Замечательное произведение искусства из крашенной под черное дерево вишни, инкрустированной палисандром, латунью и японской деревянной мозаикой — истинный памятник викторианской эпохе с ее основательностью, торжественностью и незыблемыми приличиями… И гертеровская кровать теперь оказалась в центре этой… этой… оргии педиков…
Вдруг шевельнулось сомнение. Может, это он, Чарли, отстал от жизни? Не заметил какой-то тектонический сдвиг в общественной морали? Или все, даже Абнер Локхарт, попросту трусят, боятся показаться недостаточно продвинутыми для космополитов новой Атланты, одного из будущих мировых центров?
Как бы то ни было, Чарли впервые за весь вечер ощутил какое-то воодушевление. Провалиться ему на месте, если он будет стоять тут и притворно восхищаться, как все остальные. Задев Абнера Локхарта, Чарли пробрался поближе к стенду и наклонился к табличке с надписью «Композиция в красной глине. 1923». Делая вид, что читает, он в полный голос произнес:
— Два пидораса на дне шахты. Одна тысяча девятьсот двадцать третий год.
Билли Басе расхохотался, но Дорис явно не знала, куда деваться от неловкости, а Серена негодующе прошипела:
— Не будь идиотом!
Чарли почувствовал на себе взгляды посетителей. Только Локхарты сделали вид, что ничего не слышали. Через некоторое время все снова погрузились в созерцание шедевров Уилсона Лапета. К великому Чарли Крокеру отнеслись как к мальчишке, нашалившему в церкви.
За столами гости, пьяные от шампанского и счастья «быть в самом центре событий», так гоготали, галдели и перекрикивались, что их гомон звучным эхом отскакивал от стен и высокого потолка, падая обратно им на головы. Столик Марты был в самой гуще этой россыпи круглых белых островков в центральном холле. Посередине каждого столика стояло кашпо с полностью раскрывшимися маками — на фоне строгой белизны портика они казались еще ярче.
По настоянию Джойс Марта села между двумя самыми представительными и завидными холостяками в их компании — поиск таких мужчин стал специальностью Джойс, ее миссией на данном жизненном этапе. Слева от Марты сидел Оскар фон Эйрик, уроженец Германии, говоривший, однако, почти без акцента, вице-президент «Про Кора», организации медицинского страхования со штаб-квартирой в Атланте. Справа — Сонни Продж, владелец рекламного агентства «Прожектор». Обоим под пятьдесят, оба слегка отяжелевшие, но симпатичные, оба компанейские, любители поговорить. Оскар фон Эйрик, придвинувшись почти вплотную к хозяйке столика, пустился в подробные рассуждения о мерах безопасности, которые в последнее время принимают крупные управленцы. Марта с приклеенной улыбкой на лице лихорадочно соображала, как поддержать разговор. И вдруг ее осенило — вот он, долгожданный шанс завязать общение, просто находка! Настоящий самородок! Питер Прайс, архитектор «Крокер Групп», как-то рассказал ей про Джимми Гуда, молодого миллиардера Силиконовой долины, который велел сделать потайную комнату в своем огромном доме в Лос-Алтосе — никто не должен был знать о ней, ни жена, ни дети. Если ночью в дом «ворвутся бандиты» — Джимми Гуд на этом зациклен, — он проскользнет в потайную комнату, и никто, даже его собственная плоть и кровь, даже под дулом пистолета, не раскроет убежища. Когда губы Оскара фон Эйрика перестали двигаться, Марта попыталась было внести в беседу свой вклад, свой самородок, правда, сделать это как можно короче — благодаря двадцатидевятилетнему браку с Чарли она стала ветераном таких банкетов и знала, что женщина может задавать вопросы, предлагать новые темы, вставлять замечания, даже острить, но она не должна пускаться в рассказы, рассуждения, вообще не должна говорить долго.
