Все так же сидя на стуле, Конрад положил руки на книгу и закрыл глаза. Он понимал, что все, вся «общая комната», смотрят на него. Ну и что? Он не подчиняется их кодексу грубой силы и псевдомужественности. Конрад закрыл глаза и одним махом выкинул этих полуживотных из своих мыслей и чувств вместе с пустой болтовней, руганью и тупыми телепередачами. Он постарался освободить разум, открыть свое сердце, поры кожи, все клеточки и сосуды, всё, всё, до мозга костей… Он освободил тело, этот труп с кружкой кровишки, от всех ощущений. Он стал сосудом, жаждущим лишь одного — наполниться божественной энергией…
Конрад до того погрузился в транс, что даже не знал, сколько длилось это состояние, но внезапно что-то — он и сам не понял что — заставало его открыть глаза. Тут же вернулись жужжание голосов, обычные звуки и картины общей комнаты. Боковым зрением Конрад увидел — к нему идет Ротто. Хотелось отвести глаза, но что-то опять заставило его посмотреть прямо в лицо отморозку. «Зевс! Пошли мне любое испытание, какое пожелаешь!» Высокий, накачанный Ротто. Бугры мощных грудных мускулов, выступающих под желтой робой. Стянутые в хвост волосы, до того сальные, что отражают верхний свет. Главарь. Конрад поискал глазами Пять-Ноль — нет, он не ждал от него помощи, просто гаваец был его единственным товарищем здесь, единственным хоть сколько-нибудь близким существом, у которых мы привыкли искать ободрения и поддержки. Вот он, Пять-Ноль, его плоское желтоватое лицо, блестящие черные волосы — топчется футах в тридцати от Конрада со своими приятелями-латиносами, ждет очередной потехи, как и все остальные в этой бетонной коробке.
Отморозок уже стоял рядом, глядя на Конрада сверху вниз. Брови чуть приподняты, на губах легкая непроницаемая усмешка. Конрад почему-то заметил, казалось бы, самую незначительную деталь — масляные желтоватые белки глаз Ротто.
— Э, пацан. Я присяду, не возражаешь? — Низкий голос, бесцеремонная, делано дружелюбная интонация.
Конрад не знал, как быть. За ними наблюдала вся общая комната. Нельзя было просто молча слушать и соглашаться, как Покахонтас. Но что предпринять, что? Ротто уже сидел на соседнем стуле, опершись щекой о ладонь, и смотрел Конраду прямо в глаза, точно так же, как раньше Покахонтасу.
— Ну, как жизнь, Конрад? — Тот же низкий голос, вкрадчивый тон.
Конрад лихорадочно соображал, как себя вести. Эпиктет! Что философ говорил об этом? Испытание началось — что его учитель ждет от него?
— Значит, это твоя первая ходка, Конрад? — Сочувствующий, почти медовый голос. — Охо-хо-хо-хо-о-о-о… помню это дело… помню… — Ротто покачал головой, поморщился, словно само воспоминание причиняло ему боль. Придвинулся еще ближе, теперь его лицо, глаза с желтоватыми белками, отвратительная вкрадчивая улыбка были совсем рядом. — Кто-нить из этих долбаных залупался?
Конрад молча смотрел на него, отчаянно ища выход. «Разговаривает со мной как с Покахонтасом! А я тоже хорош — пялюсь на него, как Покахонтас, как кролик на удава! Действуй! Сделай что-нибудь! Сейчас же! Но что? „Работай языком“, — советовал Пять-Ноль…»
— Вот что, пацан, — Ротто понизил голос, — хошь позвонить? Позвонить домой? Прям сегодня? Я с этими долбаными всё утряс, — он мотнул головой в сторону группы черных, — они дают телефоны мне и моим пацанам.
«Так же, как с Покахонтасом!»
— Без ботвы, пацан. Прям сичас. И трепись сколько хошь. Я тебе вот что скажу — есть одна вещь, которую здесь точняк надо сделать. Надо всем этим долбаным показать, что ты не один тут болтаешься, что на твоей стороне кто-то есть. Чтоб ни одна зараза на тебя не наехала, даже не думала залу…
И вдруг, еще сам не сознавая, что хочет сделать, Конрад вскочил и бросил на Ротто яростный взгляд. Тот удивился, отпрянул, даже привстал на стуле. Вкрадчивая улыбка пропала.
— Э, бра, слушь сюда, — воскликнул Конрад внезапно севшим голосом. — Ты здесь сидишь, я здесь сижу… сечешь?.. Я не хочу никого трогать, никого опускать… никакого гемора… — Он и сам удивлялся: что случилось с его речью? Этот выговор… — Я хочу только отбыть свой срок, спокойно, сам по себе. Я не собираюсь ни с кем залупаться, никого накалывать, ни с кем лаяться, заниматься всякой байдой. Я спокойно сижу, читаю книгу, пишу письмо жене и детям. Сечешь, о чем я? Так что не с чего никому залупаться со мной, наезжать на меня и все такое.
На лице Ротто полнейшее замешательство. Отморозок был совершенно сбит с толку. Это ободрило Конрада, но одновременно в сознании всплыло: «Лисица!» Эпиктет говорил, что в рождении нашем смешаны две сущности — тело, роднящее нас с животными, и разум, роднящий нас с богами. Склоняясь к родству несчастному и мертвому, люди принижают себя и становятся одни — подобными волкам, бесчестными, коварными, вредными, другие — подобными львам, дикими, хищными, свирепыми, а большинство из нас — лисицами и прочими несчастными тварями. И Конрад сейчас был лисицей, трусливой, лукавой и низкой, несчастной тварью. Но уже поздно что-то менять. Он говорил как китаец-трасти, владевший сленгом восточной окраины Окленда лучше любого черного братка:
— Я не прошу тебя о каких-то одолжениях… сечешь? И ваш чертов телефон мне не нужен. И ваш чертов телевизор. Все, что мне нужно, у меня уже есть. Понимаш? Так что, бра, забирай хоть всю эту чертову коробку, всю эту чертову тюрягу, весь чертов округ Аламида, весь чертов Восточный залив, и отлич-чно… отлич-чно… Я прошу только оставить меня в покое, дать мне спокойно убить это чертово время… сечешь? Так что давай-ка без байды, бра, я сам по себе, ты сам по себе, иди с богом, привет-пока, приятно познакомиться, все чики-поки.
Недоумение на лице Ротто сменилось вопросительной гримасой. Между бровей залегла складка, вид у него стал очень сердитый. Но неожиданно он расхохотался, фыркая и сотрясаясь всем телом. Потом смех резко смолк, но улыбка осталась.
— Заба-авно. — Протяжный баритон. — Даже не хило… ха-ха… Даже очень мило. — Фыркающие смешки. — Забавный ты паренек, Конрад.
С этими словами он слегка ущипнул Конрада за щеку. Накатила волна смертельного ужаса и горячей ярости. «Мы не в силах избавиться от страха, избавиться от забот. И еще сетуем: „О Зевс, как мне избавиться от забот?“ Для чего же у тебя руки, рабское ты существо? Разве Зевс не дал их тебе? Разве не дал он тебе величие разума, разве не дал тебе мужественность? Ведь у тебя есть эти сильные руки, чтобы ты…» Руки! Мысль как будто обожгла Конрада. Он схватил пальцы Ротто, рванул от своей щеки. И почувствовал, что кулак отморозка поместился в ладонь целиком. Несмотря на массивные плечи, накачанные бицепсы и широкую грудь, руки у Ротто оказались небольшие. Ладони Конрада благодаря морозилке самоубийц — и Зевсу! — были больше и крепче. «Ведь у тебя есть эти сильные руки!» Конрад накрыл правую ладонь левой и сдавил пальцы Ротто как в тисках. Он чувствовал прилив неудержимой силы. Как Геркулес — тот, кто очищал землю от несправедливых и звероподобных людей! Ротто сморщился и задрожал. Свободной рукой он потянулся к горлу Конрада, но боль пересилила. Еще немного, и затрещат кости. Он попробовал разогнуть пальцы Конрада. Куда там! Конрад превратился в машину, стремящуюся лишь к одному — сомкнуть тиски. Мускулы груди, спины, живота напряглись до предела, помогая рукам. Конрад представлял пальцы Ротто, пястные кости, желал изо всех сил, чтобы они сломались, мысленно напирал на них, напирал, напирал…
