Вот они… идут… женщина средних лет и девочка. Конрад отчетливо слышал каждое их слово. Они бранились по ту сторону гаражной стены.
— Тебя не заботить… — говорила девушка.
— Ирунда, — кричала мать. — Моя заботить, как твоя одеться как шалю!
— Твоя заботить?!
— Я твой мать, и моя заботить, как твоя волос похожий на гнездо!
— Твоя заботить?! Твоя не уважать мой само-оценка!
— Твоя себя не уважать! Твоя смотреть, как шалю! Как бим-бим!
— Бим-бим? — Девушка насмешливо хмыкнула. — Что такое «бим-бим»? Ты даже не понимаешь, что несешь.
— Замолчать! Умный какая, мала шалю!
Обе вышли из гаража и остановились на бетонном въезде, злобно уставившись друг на друга под палящим солнцем. Конрад стоял совсем близко, прячась в тени гаража. Женщина в длинной лаосской юбке, туго обернутой вокруг бедер, была маленькой и коренастой, с приплюснутым лицом — как будто ее ударили по голове. Девушка оказалась гораздо выше. На вид — лет семнадцать-восемнадцать, изящная фигурка, черные волосы зачесаны вверх, напоминая улей. Глаза накрашены фиолетовыми тенями с блеском, в ушах — огромные золотые серьги-кольца. На девушке были черная футболка и короткие, до самых бедер, джинсовые шорты; она семенила на открытых сандалиях с умопомрачительно высокими толстыми каблуками. Конрад глядел на нее во все глаза. И не потому, что в манере девушки одеваться было что-то необычное — так одевалась половина девчонок в школе, где он еще недавно учился. Сами девчонки называли стиль «а ля путана», причем без тени смущения или иронии. Внезапно до Конрада дошло — «мала шалю» значит «маленькая шлюха». Но у этой девушки, накрашенной как на дискотеку, такие необычные раскосые глаза, а ноги такие стройные…
Вдруг девушка повернула голову и посмотрела прямо на Конрада. Мать тоже обернулась. Конрад даже не успел сделать вид, что занимается своими делами, а не стоит и подслушивает. Мать прищурилась и метнула в него убийственный взгляд. Дочь опустила голову, будто бы из скромности, но тут же вскинула глаза. Какие огромные! Какие яркие белки под накладными ресницами, от которых тени на щеках! Она окинула Конрада оценивающим взглядом и призывно улыбнулась, так, как еще не улыбалась ему ни одна девушка. Конрад смутился и отвернулся. Однако не выдержал и глянул украдкой, в то время как мать и дочь удалялись в сторону старого «форда-эскорта», припаркованного на обочине. Конрад понимал, что девушка чувствует его взгляд… она цокала своими высоченными каблуками и виляла бедрами из стороны в сторону… а потом, садясь в машину, намеренно вытянула голую ногу, чтобы Конрад увидел все, до самой впадинки вверху бедра…
Конрад вернулся в дом, но уже не мог сосредоточиться на учебе и мыслях о работе. Он был взволнован, возбужден и ходил как заведенный — из гостиной в кухню и обратно. Зайдя в ванную, Конрад посмотрелся в зеркало над раковиной. Ему захотелось увидеть себя ее глазами, глазами этой «мала шалю»… Он внимательно изучил худощавое лицо, темные глаза, усы… А что, очень даже!.. Ему понравилось, как футболка обтягивает грудь и плечи, подчеркивая развитую мускулатуру… Конрад вытащил футболку из брюк, задрал до ребер и напряг брюшной пресс — совсем как упаковка пива в шесть бутылок. Да он в отличной форме, выражаясь языком бодибилдеров, «слепил себя», тягая тонны замороженных продуктов на складе… Конрад поднял руки и сжал кулаки… мускулы так и вздулись… на какой-то миг он откровенно залюбовался собой.
Мог бы стать спортсменом…
Мог бы уже колледж закончить… в Беркли…
Мог бы столько людей повидать… столько девушек…
Он почувствовал знакомый толчок в штанах. Ему же всего-навсего двадцать три! В нем все еще бурлит кровь… а он такой несовременный… прямо анахронизм какой-то!
Вспомнилось это слово «анахронизм», которое он часто слышал от мистера Уайлдротски. Когда Конрад встретил Джил, он был еще девственником. И у нее тоже не было парня. Джил забеременела, и Конрад женился на ней. Других женщин он не знал. Разве в наше время кто в это поверит? Конраду и самому верилось с трудом. Он испытывал те же чувства, те же желания, что и любой другой парень; если уж на то пошло, как раз эти самые желания и обуревали его в данный момент. Войди «мала шалю» сюда прямо сейчас, одна, взмахивая своими огромными ресницами, он бы не устоял и отдался воле течения. Отдался воле течения? Одна из любимых присказок уже почившего отца, мастера по части эвфемизмов и прочих способов самообмана. У матери тоже неплохо получалось, но до отца ей было далеко. Когда в свое время его отец бросил университет на первом же курсе и подался в Сан-Франциско, он совсем не думал, что обманул родительские надежды — просто «сдвинулся с мертвой точки». Потом он сошелся с будущей матерью Конрада, и они стали жить в какой-то подозрительной коммуне на Хейт-стрит. Но к хиппи себя не относили — терпеть не могли это слово. Они говорили: «Элита». Причем вставляли это словцо куда угодно, к примеру: «Потрахаться? Потрахаться, чувак, да-а… это элитно». Отец за всю свою жизнь так и не задержался ни на одной работе, все перебивался ночным сторожем в ночлежном доме для матросов. И вовсе не потому, что был человеком ни на что не годным. Нет, просто он чурался всего этого «отстоя», боялся «подсесть» на буржуазные ценности. Маленький Конрад, как и все его сверстники, искал и находил в отце качества, достойные восхищения. Среди «элитных» людей тот и в самом деле пользовался большой популярностью. Когда отец травил байки, все вокруг покатывались со смеху; Конрада это очень радовало. Отец слыл человеком веселым, у него были красивые, мужественные, как у сказочного пирата, черты лица; иной раз он вел себя безрассудно. Под кайфом отец мог надерзить людям, облеченным властью: полицейскому, чиновнику из службы соцобеспечения, управляющему в ресторане… Из всего этого Конрад пытался выстроить в воображении образ человека пусть ленивого и неорганизованного, но искателя приключений, флибустьера, наделенного свободным духом, настоящего пирата — с усами, бородой, собранными в хвост волосами, золотой серьгой в ухе и взглядом, выдававшим необузданную натуру, он и впрямь был похож на настоящего пирата, готового сразиться хоть с целым миром. Увы, образ быстро разрушился. Однажды вечером к отцу с матерью явился связной, поставлявший гашиш, — именно «связной», родители никогда не произносили слово «дилер». Они не сошлись в цене, и связной ударил мать по лицу. А отец даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее. Конрад до сих пор помнил это.
Мама была очень красивой, по натуре сентиментальной, мягкой, однако совершенно безалаберной — то окружала сына лаской и заботой, то забывала об элементарных материнских обязанностях. Конраду запомнилось, как в четвертом классе преподаватель обнаружил у него склонность к музыке и хотел убедить мать поводить сына на уроки фортепьяно. Конрад тогда полчаса просидел с преподавателем в учительской — мать начисто забыла о встрече. Дома все всегда было вверх дном. В раковине высилась гора тарелок; верхние в конце концов соскальзывали и разбивались. Еще Конрад помнил, как у порога целый месяц провалялся использованный бактерицидный пластырь со следами ботинок. В семь лет Конрад впервые спросил у отца с матерью о том, как они поженились. Родители смущенно заулыбались и уклонились от ответа. Скоро Конрад перестал допытываться — даже маленький ребенок чувствует правду. Со временем ему стало ясно, что объяснение всему — «буржуазное клеймо». Только «буржуазно» настроенные «заморочиваются» насчет женитьбы, школы, деловых встреч, чистого дома, соблюдения гигиены и прочего. Конраду и одиннадцати не исполнилось, когда он начал лелеять преступную мысль о том, что «буржуазия» — как раз то самое, к чему стоит стремиться в жизни. Когда Конраду было двенадцать, отец отказался от тяжелых наркотиков и перешел на травку, превратившись в обычного пьянчугу, какие шатаются по злачным местам в Норт-Бич. Иногда он исчезал на несколько дней; мать обвиняла его в изменах. Затем последовали ужасные дни, когда утром Конрад обнаруживал в квартире незнакомого мужчину, который оставался у матери на ночь, одного из тех «элитных» субъектов. Однако худшее было впереди: однажды Конрад, собираясь в школу, увидел, что мать с отцом спят в постели — постелью им служили матрас на полу и одеяло — с совершенно незнакомыми мужчиной и женщиной; все четверо лежали нагие. Конрад на всю жизнь запомнил дряблые соски матери и той, другой женщины. Он почувствовал не просто боль от предательства, а нестерпимый стыд, будто его опозорили. Пока он стоял и смотрел, отец проснулся. Сально ухмыльнувшись, он сказал: «Понимаешь, Конрад… иногда человек просто отдается воле течения». С помощью подобных слов отец пытался окутать таинственной пеленой свою неразборчивость и низменные животные инстинкты, которым не мог противостоять. Отец часто так говаривал: «Отдаться воле течения». С тех пор стоило только Конраду заслышать, как кто-то отпускает шуточки насчет произошедшей в стране «сексуальной революции», как он с отчаянием думал о том, до чего же мало эти якобы «продвинутые» люди понимают в реальной жизни.
