Страшное негодование охватило вдруг Таруотера. Он смотрел на это маленькое лицо, выглядывающее из-за двери, и лихорадочно пытался найти подходящее слово, чтобы швырнуть туда, внутрь. Наконец он сказал, медленно и внятно:
— Я был здесь, когда тебя еще и в помине не было. Старик дернул его за плечо.
— У него с головой не в порядке, — сказал он. — Ты что, не видишь, что у него не все дома? Что толку с ним говорить?
Мальчик развернулся на каблуках с твердым намерением уйти. Еще никогда в жизни он не был так зол.
— Подожди, — сказал старик и снова положил руку ему на плечо. — Иди вон за ту изгородь и спрячься, а я пойду в дом и окрещу его.
Таруотер разинул рот.
— Иди, куда тебе сказано, — сказал старик и подтолкнул его к изгороди.
Старик весь как-то подобрался. Он повернулся и пошел к двери. Когда он подошел к крыльцу, дверь распахнулась и на пороге показался тощий молодой человек в очках в тяжелой черной оправе и, вытянув шею вперед, уставился на старика.
Старый Таруотер поднял кулак.
— Господь наш Иисус Христос послал меня окрестить младенца! — закричал он. — Отыди! Я не отступлюсь!
Из-за кустов вынырнула Таруотерова голова. Затаив дыхание, он вцепился взглядом в учителя: худое лицо углом назад от торчащей вперед челюсти, редкие волосы разбежались по обе стороны лба, застекленные глаза. Белобрысый шкет ухватился за отцовскую ногу и повис на ней. Учитель толкнул его назад в дом. Затем он вышел и, не сводя глаз со старика, захлопнул за собой дверь, словно провоцировал его — попробуй только, сделай еще шаг.
— Душа некрещеного младенца вопиет ко мне, — сказал старик. — Даже убогий желанен Господу.
— Пошел вон с моей земли, — сказал племянник звенящим голосом, словно сдерживался из последних сил. — А не уйдешь — упеку тебя в психушку, где тебе самое место.
— Не посмеешь тронуть слугу Божьего! — взревел старик.
— Убирайся отсюда! — закричал племянник, потеряв контроль над голосом. — И сперва спроси у Господа, почему Он создал его идиотом! Спроси, а потом скажи мне!
Сердце у мальчика билось так быстро, что он испугался: вот сейчас оно выскочит из груди и ускачет прочь. Из-за кустов он высунулся уже по плечи.
— Не тебе задавать вопросы! — закричал старик. — Не тебе вопрошать Господа Бога Всемогущего о путях Его! Не тебе молоть Господа в голове и выплевывать числа!
— А где же мальчик? — вдруг, оглянувшись, спросил племянник, как будто он только что об этом вспомнил. —Где мальчик, из которого ты хотел воспитать пророка, чтобы истиной испепелить мои глаза? — и засмеялся.
Таруотер снова нырнул в кусты. Смех учителя сразу ему не понравился: казалось, он унасекомил его до крайней степени.
— Придет день его,— сказал старик.— Мы окрестим младенца. Если не я во дни мои, значит, он — в его.
— Вы его и пальцем не тронете, — сказал учитель. — Можешь до конца его дней лить на него воду — он все равно останется идиотом. Что пять лет, что вечность — все без толку. Слушай. — Он заговорил тише, и мальчик услышал в его голосе скрытую силу, не уступавшую стариковой; страсть равную, но разнонаправленную: — Он никогда не будет крещен просто из принципа. Во имя величия и достоинства человеческого он никогда не будет крещен.
— Время покажет и выберет руку, которая окрестит его.
— Время покажет, — сказал племянник, открыл дверь, сделал шаг в дом и с грохотом захлопнул дверь за собой.
Мальчик вылез из кустов, голова у него шла кругом от возбуждения. Больше он никогда там не был, больше никогда не видел двоюродного брата, не видел учителя, и даже чужаку, который копал вместе с ним могилу, сказал, что уповает на Господа, чтобы никогда его и не увидеть, хотя лично против него ничего не имеет и не хотел бы убивать его; но если он сюда придет и будет лезть не в свое дело, пусть даже по закону, тогда, конечно, придется.
Эй, сказал чужак, а с чего это он вдруг сюда заявится? Смысл какой?
Таруотер не ответил. Он не пытался понять, как выглядит чужак, но теперь он и без этого знал, что лицо у него дружелюбное и мудрое, с резкими чертами, и на него падает тень от широкополой шляпы-панамы, так что цвет глаз разобрать невозможно. Неприязнь к голосу уже прошла. Только время от времени голос все еще казался ему чужим. У него появилось ощущение, что он только что повстречал самого себя, как будто, пока дед был жив, мальчику нельзя было видеться с близким знакомым.
Старик — он в общем-то был ничего себе старик, сказал его новый друг. Но ты же сам сказал: жалко покойников, ничего у них нет. Вот и приходится им обходиться тем, что есть. Его душа уже покинула сей бренный мир, а тело: коли его, жги его или еще что хочешь, оно все равно не почувствует.
— Ну, он-то думал о дне последнем, — пробормотал Таруотер.
В таком случае, сказал чужак, разве тебе не кажется, что крест, который ты поставишь в пятьдесят втором году, просто-напросто сгниет к тому времени, когда грянет Страшный суд? Сгниет и обратится во прах, — так же как и пепел, если ты предашь его тело огню. А вот тебе еще вопросец: как Бог поступает с утопшими моряками, которых слопали рыбы, а тех рыб — другие рыбы, а этих — третьи? А те люди, которые заживо сгорели у себя в постелях? Или еще как-нибудь сгорели, или станками их перемололо в свинячью жижу? А солдаты, которых разорвало к едрене фене? Как быть с теми, от кого ничего не осталось, чтобы похоронить или сжечь?
Но если я его сожгу, сказал Таруотер, это будет неправильно, это будет как будто я нарочно так сделал.
Ага, понятно, сказал чужак. Ты, значит, не о том беспокоишься, как он предстанет перед Страшным судом. Ты беспокоишься о том, что спросят с тебя.
Это уж мои дела, сказал Таруотер.
А я ни фига в твои дела и не лезу, сказал чужак. Мне это вообще по фигу. Ты теперь один, и ни души вокруг. Совсем один, и все, что у тебя осталось, — пустой дом и света ровно столько, сколько попадет в его окошко. До тебя, по-моему, теперь вообще никому нет дела.
И тем искупил грехи свои, пробормотал Таруотер.
Ты куришь? спросил чужак.
Хочу — курю, хочу — нет, сказал Таруотер. Надо будет — похороню, а нет — значит, нет.
Ступай погляди, он там, часом, со стула не свалился, сказал новый друг.
Таруотер бросил лопату в могилу и пошел в дом. Он приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Дед смотрел чуть в сторону, сосредоточенно и напряженно, как судья, задумавшийся над какими-нибудь страшными уликами. Мальчик быстро захлопнул дверь и пошел назад к могиле; ему вдруг стало холодно, хотя он и был весь в поту, так что даже рубашка прилипла к спине. Он снова взялся за лопату.
Глуповат он был с учителем канаться, вот в чем загвоздка, снова заговорил чужак. Он ведь тебе рассказывал, как украл учителя, когда тому было семь лет от роду. Пошел в город, выманил его со двора, привел сюда и окрестил. И что из этого вышло? А ничего. Учителю плевать, крещеный он или нет. Это его вообще не колышет. Плевать он хотел, искуплены его грехи или не искуплены, к чертям собачьим. Он тут пробыл четыре дня; ты — четырнадцать лет, а теперь тебе придется торчать тут до самой смерти. Сам же понимаешь, что он был просто чокнутый, продолжал он. Из учителя, вон, тоже хотел пророка сделать, только у того с головой все было в порядке. Взял и слинял.
