Если быть абсолютно свободным от сексуального любопытства, каким же образом реализовать собственное метафизическое зло? Тору знал, что не все можно осуществить так же легко, как добиться увольнения домашнего учителя. Но он был уверен, что, как бы его ни любили, в душе он будет хранить холод. Именно этот, живущий в нем ярко-синий космос.
23
Тем летом Хонда, боявшийся отпускать Тору от себя, решил совершить с ним поездку на Хоккайдо. Чтобы не уставать, он составил довольно спокойный график передвижения. Кэйко, которой стало трудно ездить вдвоем с Хондой, положившись на родственника, бывшего послом в Швейцарии, отправилась в Женеву. Семейство Хаманака хотело провести летом несколько дней вместе с отцом и сыном Хонда, поэтому обе семьи взяли номера в гостинице в Симоде. Страшная жара, наступившая после сезона дождей, поставила всех в тупик, Хонда почти не покидал комнаты с кондиционером.
Обе семьи договорились ужинать за одним столом, и когда супруги Хаманака были готовы, они зашли за Хондой. Госпожа Хаманака поинтересовалась, не заходила ли Момоко. Хонда ответил, что они с Тору только что вышли прогуляться в сад, сославшись на то, что до ужина еще есть время. Супруги Хаманака опустились в кресла и стали ждать молодых людей. Хонда, опираясь на палку, стоял у окна.
«Ну вот, началось», — про себя думал он. Есть не хотелось, да и меню в гостинице оказалось довольно скудным. Даже отсюда было слышно, как в ресторане шумят постояльцы со своими вульгарными семьями. Да и разговоры, которые вели супруги Хаманака, как правило, были скучными.
Хонду, хотя он этого не любил, вызывали на разговоры о политике. В семьдесят восемь лет, даже если ноют все суставы, отсутствие интереса можно спрятать только за любезностью, за прекрасным настроением. Дело было в безразличии. Чтобы влачить существование в этом мире, оставалось только преодолевать глупость. Безразличие было как прибрежная полоса, куда изо дня в день обрушивались волны и прибивало выброшенные предметы. Порой Хонда чувствовал, что у него еще осталась, правда, порядком поизносившаяся, грубость: не может он жить в окружении угодничества и поджатых губ, он им еще покажет. Но и это ощущение постепенно исчезло. Осталась только подавляющая глупость, к этому примешивался запах, который распространяла вульгарность, все окрашивалось в один цвет. Вульгарность в этом мире имела тысячи видов. Вульгарность, полная благородства, вульгарность белого слона и вульгарность поклонения, вульгарность журавля, вульгарность, переполненная знаниями, вульгарность ученой собаки и персидской кошки, монарха и нищего, вульгарность преступника и бабочки, вульгарность песочного жука… наверное, круговорот жизни был наказанием человечеству за эту вульгарность. Главной и основной причиной ее было желание жить. Хонда тоже принадлежал человечеству, и, пожалуй, единственное, что его отличало от других, так это необычайно острое чутье.
Хонда краем глаза взглянул на расположившихся в креслах пожилых супругов. Зачем эти люди оказались в его жизни? Их ненужное присутствие противоречило состоянию его души, так любившей лаконичность. Но теперь уже не воспротивишься, эти двое, сидя в креслах в номере Хонды, спокойно, с улыбкой ждут — они так и десять лет прождут.
Сигэхиса Хаманака было пятьдесят пять лет, он происходил из старого феодального рода, обосновавшегося в одной из провинций района Тохоку, спрятав бессмысленную ныне гордость за свой знаменитый род, он стал довольно известен благодаря тому, что писал эссе типа принадлежащего его перу сочинения «Глава клана». Он стал главой банка, находившегося на территории его бывших владений, предавался «изящным» развлечениям в кругах приверженцев танцевального искусства. У этого мужчины с овальным лицом, носившего очки в золотой оправе, была еще пышная, без единого седого волоса шевелюра, но чувствовалось, что энергии ему не хватает. Он был уверен в своем мастерстве рассказчика и перед финалом обычно делал паузу. Умело опускал всякие подробности и кичился тем, что тонко чувствует содержание. Он всегда улыбался, обладал мягким юмором, не забывал выказать уважение старому человеку и не мог даже помыслить о том, что сам он человек скучный.
Его жена Таэко, как водится, была аристократического рода, полная, неряшливая женщина, дочь внешне была похожа на отца. Темы разговоров у Таэко ограничивались рассказами о родственниках, она не бывала ни в кино, ни в театре, жила, прилипнув к телевизору. И еще предметом ее гордости было то, что сейчас у них осталась только младшая дочь Момоко, а остальных троих детей она прекрасно пристроила.
Ее лицемерие проистекало от старомодного понимания благородства. Хонда просто не мог видеть я слышать, как Таэко реагирует на рассуждения Сигэхиса о сексуальной революции, затронувшей нынешнее поколение: она выказывала понимание и тут же начинала сердиться из давно устаревшего чувства стыда. Сигэхиса же оставался верен себе: он сознательно вызывал у жены реакции, свидетельствующие о ее отсталости, делал из них зрелище.
Хонда спрашивал себя, почему ему опять недостает терпимости. Он знал, что чем обременительнее будет для него общение с малознакомыми людьми, тем больших усилий потребует от него даже простая улыбка. Самым ощутимым было чувство презрения, но и оно стало каким-то вялым. Когда он чувствовал, как для поддержания разговора буквально цедит ничего не значащие слова, ему казалось, что намного приятнее было бы вместо этого пускать слюну, но во всяком случае единственное, что ему оставалось делать — это произносить слова. Бывало, что старик одними словами крушил привычный мир, будто ломал корзинку из ивовых прутьев.
— Вы все стоите, совсем как молодой. Вы похожи на военного, — произнесла Таэко.
— Твое сравнение явно неудачно. Судья и военный! Господин Хонда точь-в-точь как тот великолепный дрессировщик из немецкого цирка, я его давно видел, но до сих пор помню, с каким достоинством он держался.
— Ну, дрессировщик, это куда неприличнее, — Таэко рассмеялась, сравнение показалась ей глупым.
— Я не собирался красоваться. Стою просто, чтобы любоваться чудесным закатом и наблюдать за прогулкой молодых людей.
— Вы их видите? — Таэко поднялась с кресла и встала рядом с Хондой, Сигэхиса тоже не спеша встал и устроился за спиной жены.
Отсюда, с третьего этажа были отчетливо видны круглый двор с газоном, прогулочные дорожки, ведущие к обрыву и полого спускавшиеся к морю, скамейки среди кустарника. Людей во дворе было немного, от бассейна, расположенного чуть дальше к морю, возвращались с полотенцами на плечах постояльцы. От каждого на газон ложилась длинная тень.
Тору и Момоко, взявшись за руки, стояли в центре газона. Их фантастически длинные тени тянулись далеко к востоку. Казалось, что молодых людей схватили за ноги две огромные акулы.
Вечерний ветерок надувал рубашку на спине Тору, развевал волосы Момоко. Это была обычная пара — юноша и девушка, но Хонде вдруг показалось, что тени — это их собственные тела, а сами тела оказались поглощенными тенью и разъеденными тоской — этим телам, казавшимся прозрачной сеткой, так недоставало подлинности. Хонда верил, что жизнь выглядит не так. В ней должно быть больше запретов. И, как это ни прискорбно, Тору, очевидно, это знал.
