Если Вы думаете, что сможете тайком поддерживать отношения с Тору, то Вы заблуждаетесь. Такие вещи когда-нибудь да становятся известными: ведь мне будет очень неприятно, если Тору станет думать, что я из тех, кто ради денег на все закроет глаза. Именно из-за денег я буду вынуждена следить за Тору и защищать свою честь.
Ни в коем случае не показывайте это письмо Тору. Женщины пишут подобные письма в самых крайних случаях. Если Вы дурная женщина, то, наверное, покажете ему это письмо и используете его для того, чтобы вырвать меня из сердца Тору. Но если Вы так поступите, то всю жизнь будете страдать от чувства вины за то, что лишили одну из женщин не любви, а права на нормальную жизнь. Это не имеет никакого отношения к чувствам, поэтому подойдите к своему решению хладнокровно. Если Вы покажете это письмо Тору, я просто убью Вас. И способ выберу не из обычных.
Момоко
Нагисе
— Эта последняя фраза — очень сильно сказано, — Момоко еще больше развеселилась.
Я ответил тоже со смехом:
— Вот будет ужас, если я увижу это письмо.
— Ты его уже видел, так что я спокойна, — сказала Момоко, прижимаясь ко мне.
Я заставил Момоко надписать конверт, наклеил марки для срочной доставки, и мы, взявшись за руки, отправились бросить письмо в почтовый ящик.
Сегодня я был у Нагисы, и она дала мне прочитать письмо Момоко. Дрожа от гнева, я прочел его и выбежал с ним вон. Вернувшись с подготовительных курсов, я поздно вечером вошел в кабинет отца и с убитым видом положил перед ним это письмо…
«Конец записок Тору»
25
В школу высшей ступени, куда обычно поступают в пятнадцать лет, Тору поступил в семнадцать, а потому в университет в 49-м году Сева
[42]
должен был поступать уже совершеннолетним. В последнем классе школы из-за подготовки к вступительным экзаменам свободных дней у него не было. И Хонда всячески следил за тем, чтобы учебные перегрузки не повредили здоровью Тору.
Как-то осенним днем в конце недели Хонда насильно повез Тору, упиравшегося из-за того, что это мешает занятиям, подышать свежим воздухом. Ехать далеко не было времени, поэтому по желанию Тору, который давно хотел посмотреть на корабли, Хонда повез его в Иокогаму, пообещав на обратном пути накормить ужином в китайском квартале.
Этот день начала октября, к сожалению, был хмурым. А в Иокогаме надо всем господствует небо. Когда они, доехав до южного причала, вышли из машины, над ними распростерлось небо с грубыми, как акулья кожа, облаками, и только местами сквозь них пробивался свет. После настойчивых попыток кусочек голубого неба удалось обнаружить над центральным причалом, но, как слабый отзвук колокола, это было скорее намеком на голубое небо. Да и то готовым вот-вот исчезнуть.
— Купили бы мне машину, я бы смог сам привозить вас сюда. Чего тратиться на шофера! — сразу зашептал Тору, как только они вышли из машины.
— Сейчас нельзя. Вот поступишь в университет, обязательно куплю тебе машину в подарок. Потерпи еще немного, — Хонда послал Тору за билетами на морской вокзал, а сам, опираясь на палку, мрачно уставился на лестницу, по которой им предстояло подняться. Он понимал, что подниматься ему будет тяжело и придется прибегнуть к помощи Тору, но ему не хотелось, чтобы это кому-то бросалось в глаза.
Когда они приехали в порт, душа Тору возликовала. Он так и знал. Не только Симидзу, любой порт обладал этим быстродействующим лекарством, оно мгновенно исцеляло его душу.
Было два часа пополудни. На доске были обозначены корабли, стоявшие на девять часов утра у причалов. 2167 Chung Lien 11 из Панамы — 2167 тонн, советский корабль, судно «Хайи» из Китая — 2767 тонны, филиппинское «Минданао» — 3357 тонн, а около половины третьего ожидали советский корабль «Хабаровск» с японскими туристами, возвращавшимися из Находки. Морской вокзал, куда они поднялись, находился как раз на такой высоте, откуда видны были палубы всех этих кораблей.
Отец с сыном, стоя у носовой части судна «Тюнрианмару», наблюдали за оживленной работой порта.
Они нередко вот так молча стояли рядом перед каким-нибудь величественным пейзажем. Наверное, это больше всего соответствовало духу семьи Хонды. Они знали друг про друга, что, когда их сознание работает в унисон, в нем рождается зло, через пейзаж каждый как бы поручал себя сознанию другого, и если считать это их «отношениями», то получается, что отец и сын использовали пейзаж как огромный фильтр, каждый для своего самосознания. Так соленая морская вода, благодаря фильтру, становится пресной, пригодной для питья.
Перед носом «Тюнрианмару» скопились шлюпки — казалось, там, теснясь, плавают прибитые водой щепки, бетон причала вдоль и поперек был исчерчен знаками, запрещавшими стоянку автомобилей, и прямыми линиями, словно после игры в классики. Откуда-то тянуло слабым дымком и постоянно долетали звуки работавших двигателей.
Черная краска на надводной части «Тюнрианмару» была старой, рыжие пятна ржавчины были разбросаны по корпусу и напоминали портовые сооружения на фотографиях, полученных при помощи аэросъемки, якорь на цепи, будто огромный краб, вцепился в отверстие для сброса воды.
— Что у них там за груз? Похоже на длинные, тщательно упакованные свитки, — спросил Хонда, привлеченный начавшимися на «Тюнрианмару» разгрузочными работами.
— Это не свитки, скорее, какие-то деревянные ящики.
Хонда, удовлетворившись тем, что и сын ничего не знает, стал прислушиваться к крикам, которыми обменивались грузчики, и увлеченно наблюдал за работой, которую ему никогда не приходилось выполнять.
Как ни странно, человек, прожив долгую жизнь, в течение которой он игнорировал данные ему природой тело, мышцы, внутренние органы (мы не говорим сейчас о мозге), оказывается наделенным здоровьем и практически ненужным богатством. Это не значило, что Хонда обладал оригинальными идеями или самобытным духом. Он только хладнокровно анализировал и верно судил. Именно это и принесло много денег. Наблюдая за тяжелой работой грузчиков, трудившихся напоказ, Хонда не чувствовал, что называется, угрызений совести, но страдал от недовольства собственной жизнью, а пейзаж, вещи, человеческие тела — все представлялось ему таким, будто то была не реальность, откуда он получал свое благополучие, а стена, сплошь расписанная свежими масляными красками, непрозрачная стена, будто посылавшая в обе стороны насмешку и стоявшая между какой-то невидимой реальностью и невидимым человеком, пользующимся ее благами. При этом люди, живо присутствующие на писаной масляными красками фреске, на самом деле были загнаны в самые жесткие структуры и подчинялись другим. Сам Хонда никогда не хотел существовать в таких условиях, но не сомневался в том, что те люди, словно корабли, прочно стоят на якоре в своей жизни и бытии. Общество, если вдуматься, всего лишь платит компенсацию им за какие-либо жертвы. Чем большую жертву ты приносишь, тем больше уважения воздается твоему рассудку.
