Его третья жена оставалась с ним до самой смерти. Эта женщина с большими сексуальными потребностями заставила Сунсукэ испытать все муки супружеских отношений. Он ясно помнил, когда это все началось.
Сунсукэ всегда прерывал работу, чтобы заняться любовью, после чего его работоспособность возрастала чрезвычайно. Обычно они с женой отправлялись спать около девяти вечера. Некоторое время спустя он оставлял её и поднимался в свой кабинет на втором этаже, работал там до трех или четырех часов ночи, а потом ложился спать здесь же, на узкой койке. Сунсукэ строго придерживался заведенного порядка. С вечера почти до десяти утра он, практически, не видел свою жену.
Однажды летней ночью он почувствовал странный порыв разбудить её. Однако желание продолжать работу умерило его пыл, и это повлекло за собой беду. Действительно, той ночью, словно наказывая себя, Сунсукэ работал без передышки до пяти часов утра.
Наверняка жена еще спит… Бесшумно он спустился по лестнице. Дверь в спальню оставалась открытой. Жены нигде не было видно.
В этот миг Сунсукэ неожиданно осознал, что так происходит всегда. «Должно быть, потому, что я придерживаюсь одного и того же графика, – подумал он. – Я должен был знать, мне следовало бояться этого».
Скоро он взял себя в руки. Наверное, жена, набросив домашнее кимоно поверх ночной рубашки, как обычно, ушла в ванную. Он ждал. Она не возвращалась.
Сунсукэ в тревоге прошёл по коридору и спустился по лестнице. Под окном кухни за низким столиком сидела его жена в черном кимоно, подперев голову руками. Еще не рассвело. Сунсукэ спрятался за плотными шелковыми занавесками, которые закрывали выход в коридор.
Вскоре послышался скрип деревянной калитки в двадцати – тридцати шагах от кухонной двери и тихий музыкальный свист. Настало время доставки молока.
В близлежащих дворах одна за другой залаяли собаки. Молочник был обут в спортивные тапочки. Он радостно и бодро вышагивал по мокрой от ночного дождя каменной дорожке, его молодое тело упивалось движением, обнаженные руки, видневшиеся из-под коротких рукавов синей рубашки поло, касались мокрых листьев камелии, холодные мокрые камешки рассыпались под ногами.
Женщина встала и раздвинула кухонную дверь
[4]
. В проеме вырисовывалась фигура молодого человека. Его зубы, белеющие в улыбке, и синяя рубашка были едва видны. Повеял утренний ветерок и принялся играть кисточками занавесок.
– Спасибо, – сказала жена Сунсукэ.
Она взяла две бутылки молока. Послышался тихий звук звякнувших друг о друга бутылок и серебряный звон её кольца о стекло.
– Вы дадите мне за это кое-что, госпожа, не так ли? – нахально спросил молодой человек.
– Не сегодня, – ответила она.
– А как насчет завтра? Быть может, днем?
– Нет, это исключено.
– Всего один раз в десять дней! Ты нашла себе другого?
– Не говори так громко!
– Может, послезавтра?
– Послезавтра?…
Жена Сунсукэ произнесла это так, словно застенчиво ставила хрупкий фарфор на полку.
– Хотя… Вечером мужа не будет. Тогда тебе можно прийти.
– Часов в пять?
– В пять часов.
Молодой человек уходить явно не собирался. Он несколько раз тихонько ударил рукой о дверной косяк.
– А как насчет сейчас?
– О чем ты говоришь? Мой хозяин и повелитель наверху. Ненавижу людей, у которых отсутствует здравый смысл!
– Ладно. Только один поцелуй.
– Не здесь. Если кто-нибудь увидит нас, мы пропали.
– Только один поцелуй.
– Вот надоеда! Только поцелуй.
Молодой человек задвинул за собой дверь. Женщина шагнула к нему в подбитых кроличьим мехом тапочках, которые обычно надевала в спальне.
Они стояли вдвоем, напоминая розу, обвившуюся вокруг шеста. Волнообразные движения время от времени шли от её спины к бедрам вниз вдоль черного бархатного кимоно. Его рука нащупала и стала расстегивать ремень. Жена Сунсукэ покачала головой, отбиваясь. Они беззвучно боролись. До этого момента жена стояла спиной к Сунсукэ. Теперь спиной к нему оказался мужчина. Под распахнутым кимоно жены ничего не было. Молодой человек опустился на колени в узком дверном проеме.
Сунсукэ смотрел на обнаженное тело жены, стоящей там, в серой рассветной дымке. Это белое изваяние словно парило. Её рука, будто рука слепого, искала ощупью волосы молодого человека.
На что сейчас могли смотреть глаза его жены? Сначала светящиеся, затем затуманившиеся, потом широко открытые, затем робко глядящие из-под опущенных век? На эмалированные кастрюли на полках? На дверки буфета? На очертания рассветных деревьев в окне? На солнечные зайчики, отскакивающие от дверного косяка? Интимная тишина кухни, похожая на тишину спящей казармы перед полным событий предстоящим днем, определенно не могла вызвать отклика в глазах его жены. Однако в этом взгляде было нечто недвусмысленное, и оно находилось где-то возле той самой занавески. Её глаза словно ощущали его присутствие, они старались не встречаться взглядом с Сунсукэ.
Это были глаза, наученные с детства никогда не смотреть на мужа, – при этой мысли Сунсукэ бросило в дрожь. В то же время желание внезапно выйти из своего укрытия исчезло. Он был не в состоянии и слова сказать и, более того, не знал, как получить отмщение.
Через некоторое время молодой человек отодвинул дверь и ушёл. Сунсукэ тихо удалился на второй этаж.
Этот писатель, этот аристократ сверх меры имел единственный способ избавиться от обид, которые преподносила ему жизнь. Его французский дневник, в котором по определенным дням он исписывал целые страницы. (Сунсукэ никогда не бывал за границей, но прекрасно владел французским языком. Три произведения Гюисманса
[5]
– «Собор», «Там, внизу», «В дорогу!» – так же как «Мертвый Брюгге» Роденбаха
[6]
, он перевел на японский, просто чтобы набить руку.) Если только этот дневник будет предан гласности после его смерти, вероятно, возникнут многочисленные дискуссии по поводу того, не превосходит ли он по своей ценности все его произведения per se
[7]
. Все те важные элементы, которых его произведения были лишены, расцветали на страницах этого дневника, но переносить их словесно в эти произведения – шло вразрез желаниям Сунсукэ, который ненавидел голую правду. Он твердо придерживался веры, что любая грань чьего-то таланта, в чем бы она ни выражалась, которая проявляется спонтанно, – обман. И не только недостаток объективности в его произведениях коренился в его творческом подходе, в его чрезмерно упрямой приверженности к субъективности. Он до крайности ненавидел голую правду и делал свои произведения скульптурами обнаженных тел, с которых содрана кожа.
