– Да! Когда угодно.
– Отлично. Гм.
Наступила длинная пауза, во время которой советник, казалось, напряженно размышлял.
Когда он снова взглянул на меня, на его роже появилось выражение притворного сострадания. Я невольно вспомнил Харусека с его дрожащим от слез голосом.
– Мне ведь вы это можете сказать, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, который носил вас на руках. – Я едва удержался от улыбки: он был в лучшем случае лет на десять старше меня. – Не правда ли, Атанасиус, это была только самооборона!
Козлиная физиономия снова вынырнула.
– Что было самообороной? – изумленно спросил я.
– Это… С этим… Цоттманом! – бросил он мне это имя в лицо.
Это слово кольнуло меня, как кинжалом: Цоттман! Цоттман! Часы! Имя Цоттмана было вырезано на часах.
Я чувствовал, как вся кровь бросилась к сердцу: мерзавец Вассертрум дал мне часы, чтобы навлечь на меня подозрение в убийстве.
Советник тотчас же сбросил маску, оскалил зубы и прищурил глаза.
– Так что вы сознаетесь в убийстве, Пернат?
– Это все ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я могу вам объяснить, господин советник… – закричал я.
– Теперь сообщите мне только то, что касается графини, – быстро перебил он меня. – Я обращаю ваше внимание: вы облегчите этим вашу участь.
– Я не могу сказать ничего, кроме того, что сказал: графиня невинна, – вскричал я.
Он стиснул зубы и обратился к козлиной физиономии:
– Запишите: Пернат сознался в убийстве страхового агента Карла Цоттмана.
Меня охватило безумное бешенство.
– Эх вы, полицейская сволочь, – вырвалось у меня, – как вы смеете?
Я искал какого-нибудь тяжелого предмета.
В одно мгновение двое полицейских схватили меня и надели на меня кандалы.
Советник раздувался, как петух на навозной куче.
– А часы? – он вытащил вдруг выпуклые часы. – Несчастный Цоттман был еще жив, когда вы их снимали с него, или нет?
Я снова совершенно овладел собой и твердым голосом продиктовал секретарю:
– Часы сегодня утром подарил мне старьевщик Аарон Вассертрум.
Послышался раскатистый хохот, и я заметил, как кривая нога и сапог пустились в радостный пляс под пальто.
ХVI. Мытарство
Я должен был идти по освещенным вечерними огнями улицам. Мои руки были скованы, шедший за мною жандарм нес ружье с надетым штыком.
Уличные мальчишки справа и слева бежали толпами и кричали, женщины открывали окна и грозили мне ложками, посылая вдогонку ругательства.
Уже издали я увидел большие каменные очертания суда с надписью на фронтоне:
«Карающее правосудие – защита всех честных»
Через раскрывшиеся предо мною огромные ворота я попал в коридор, в котором пахло кухней.
Бородатый человек с саблей, в форменном сюртуке и фуражке, босой, в длинных, завязанных у щиколотки кальсонах поднялся, поставил кофейную мельницу, которую он держал между колен, и велел мне раздеться.
Затем он обшарил мои карманы, вынул все, что нащупал там, и спросил, нет ли на мне клопов.
Когда я ответил отрицательно, он снял у меня с пальцев кольца и сказал, что все готово и что я могу одеться.
Меня повели на несколько этажей выше по лестницам и коридорам, где в нишах стояли – то тут, то там – большие, серые, запертые сундуки.
Вдоль стены шли непрерывной вереницей железные двери с засовами и маленькими решетчатыми вырезами, с газовым огоньком над каждым из них.
Огромный, солдатской наружности надзиратель – первое честное лицо за все эти часы – открыл одну из дверей, втолкнул меня в темное, похожее на шкаф, зловонное помещение и запер за мной дверь.
Я стоял в совершенной темноте и ощупывал стены.
Наткнулся коленом на жестяной чан.
Наконец, я нашел – было так узко, что я едва мог повернуться – дверную ручку. Я в одиночной камере.
У стен находились парные нары с соломенными мешками.
Проход между ними был не шире одного шага.
Оконная решетка в квадратный метр, высоко вверху на косой стене, пропускала неясный свет ночного неба.
Невозможная жара, удушливый запах старого платья висели в воздухе.
Когда мои глаза освоились с темнотой, я увидел на трех нарах – четвертая была свободна – людей в серых арестантских халатах; они сидели, уставив локти в колени и закрыв лица руками.
Никто не сказал ни слова.
Я сел на свободную постель и стал ожидать. Ждал. Ждал.
Прошел час.
Два, три часа!
При звуке шагов снаружи я вздрагивал.
Вот, вот идут за мой, отвести меня к следователю.
Но каждый раз это оказывалось обманом. Шаги замирали в коридоре.
Я сорвал с себя воротник… казалось, я задыхаюсь.
Я слышал, как арестанты, кряхтя, один за другим укладывались спать.
– Нельзя ли открыть здесь окно? – бросил я в отчаянии вопрос в темноту. При этом я испугался моего собственного голоса.
– Нельзя, – раздался угрюмый ответ с одного из мешков.
Я все же стал шарить рукою вдоль стены: на высоте груди торчала доска… две кружки… корки хлеба.
Я с трудом вскарабкался на доску, ухватился за прутья решетки и прижался лицом к оконным щелям, чтоб вдохнуть хоть немного воздуха.
Так я стоял, пока у меня не задрожали колени. Однообразный черно-серый ночной туман расстилался перед глазами.
Холодные прутья решетки запотели.
Очевидно скоро полночь.
Я услышал позади храпение. Только один из арестантов не мог заснуть, по-видимому: он метался на соломе и время от времени тихо стонал.
Придет ли наконец утро?! Вот. Бьют часы.
Я считал дрожащими губами.
– Раз, два, три! – Слава Богу, еще несколько часов, и начнет светать. Часы продолжали бить.
– Четыре? Пять? Пот выступил у меня на лбу. – Шесть… семь!!! – Было только одиннадцать часов.
Только час прошел с тех пор, как я слышал бой городских часов в последний раз.
Постепенно мои мысли стали проясняться.
Вассертрум подсунул мне часы исчезнувшего Цоттмана, чтобы навести на меня подозрение в убийстве. Значит, очевидно, он сам убийца; в противном случае, откуда бы у него были эти часы? Если бы он нашел где-нибудь труп и только ограбил его, он бы, без сомнения, потребовал тысячу гульденов награды, объявленной за за открытие пропавшего без вести. Этого не могло быть: объявления еще до сих пор висят на всех углах, я ясно видел их по дороге в тюрьму…
