Тот выбрал самую большую, развалился на корме и пыхнул сигаретой.
Шофер спустился к воде и сполоснул лицо.
Джонка с американцем удалялась к огромному сухогрузу, обвешанному гроздьями бывших черных рабов, шкрябающих с его бортов ржавчину. Лодочник в джонке махал веслами изо всех сил. Остальные с завистью глядели вслед.
Ромул объяснил, что после удачного полета на Луну американцы опять очень распустились. Одно время они вели себя скромнее. Но вообще-то шофер даже доволен. Видишь, он сел и сидит. Он ждет. Янки даст шаландо много мани. Шаландо даст такси.
Обидно было, что два десятка маврикийцев не разбили морду одному американцу.
– Баркас, шаландо, – повторил агент с презрением. Он обзывал лодочников «плашкоутными матросами».
Вероятно, им было трудно сговориться между собой потому, что на Маврикии официальный язык – английский, французским пользуются в семейном кругу, на улице обычно употребляется креольский, кроме того, здесь говорят на хинди, урду, телугу, маратхи, гуджарати и на китайском. Нынче главная задача всех этих ребят найти общий язык – маврикийский… И они его найдут!
Курепипе – местечко в самом центре острова. Ведет туда хорошее шоссе среди плантаций сахарного тростника, маниоки и кукурузы.
Редкие машины. Куцые пальмы. Жухлые газоны посередине шоссе. И развлекательные туристские названия: «Прекрасный бассейн», «Ферма роз», «Феникс», «Триано», «Семь каскадов»…
Вдруг Вова хлопнул себя по лбу: цветы! Артистам положено преподносить цветы! Переговоры с шофером автобуса повел я. Главной помощницей в переговорах выступала героиня «Саги о Форсайтах». Я склонял Флер на все лады. Выяснилось, что цветы можно купить только на кладбище, ибо был самый некурортный месяц некурортного сезона.
– Пускай едет на кладбище, – решил Вова. Он уже видел себя на сцене с букетом в руках, среди артистов и вспышек блицев.
– Вова, – спросил я старого друга. – Изучал ты в университете французскую литературу?
– Конечно.
– Слышал ты имя Шарля Бодлера?
– Ты сказал, чтобы он остановился на кладбище?
– Да, Вова. Но дарить артистам цветы тьмы – это слишком мрачная шутка. Как бы они здесь все потом не передохли от какой-нибудь заразы.
– Они же не будут знать, где мы купили цветы.
– Я не удержусь, Вова. Я им скажу.
– Попробуй! – пригрозил он мне гнусаво-плачущим голосом.
Автобус свернул с шоссе на проселок. Экзотические деревья зашуршали по крыше. Двадцать суровых морских волков и членов космической экспедиции заколыхались на ухабах и завертели головами. Кресты и надгробия обступили автобус. Мы остановились.
Черт знает, но я потерял юмор. Тени голодных собак, запах гниющего мяса возле рынка, унылые куры на крыше гостиницы, сыпь на артистах, сдыхающая с клешней краба в пасти рыба, американский моряк, отхлеставший хилого таксера, и – кладбищенские цветы.
Мы вышли из автобуса. И пока Вова торговал у индийцев погребальный венок, а потом распускал венок и собирал из него букетики, я прогулялся по кладбищу, потому что меня всегда тянет к именам и датам на плитах, к могильному отчуждению и тишине.
История острова была записана здесь.
Под метровым слоем чернозема и крепкой красной глины спали обюрократившиеся пираты, католические монахи, авантюристы и колонизаторы типа Шарля Гранде, незаконные детишки младшего брата Бальзака, чинные школьные учителя, любовницы Бодлера с кудельками былых причесок на черепах…
Возможно, среди этих крестов, чинной латыни надписей и дорогого мрамора родились издевательские слова поэта: «Акуле на волнах знаком спокойный сон, который наконец и я теперь увижу!»
Мне не удалось погрузиться в тишину кладбищенских теней острова Маврикий. Смерть – старый капитан – не беседует о прошлом накоротке. А мое время ограничивалось минутами, необходимыми на расплетение погребального венка и составление букетиков-бутоньерок.
В огромном гулком зале кинотеатра, где состоялся концерт, половина мест пустовала.
Акустика никуда не годилась. Трюки велосипедиста не получались, акробатка на канате трижды не смогла сделать кульбит…
Разноцветные люди в зале все-таки хлопали. Это были деликатные люди.
После антракта я не вернулся в зал.
Пейзаж вокруг был обыкновенный. Изгороди из шиповника, узкие делянки кукурузы, пахло нашей деревней.
Пока я раздумывал, пойти ли мне прогуляться или найти местечко и посидеть на маврикийском солнышке, из артистического подъезда, отряхивая пыль Мельпомены или Терпсихоры, выбрался отработавший свое артист, мужчина не первой молодости.
– Послушайте, – сказал он мне. – Надо выпить. Как вам наш концертик?
Больше всего мне хотелось узнать, кто их сюда послал. Я, как и все обыкновенные люди, думал, что за рубеж отправляются лишь самые сливки нашего искусства, звезды типа Бетельгейзе. А увидел в некотором роде кучку Плеяд.
– Тяжелый хлеб, – уклончиво сказал я. – Хотя, вероятно, вам завидуют тысячи других артистов.
– Мы устали. Черт знает какая это уже страна… И ночь не спали. Пришлось принять участие в свадьбе. Легли под утро. А сцена? Знаете, почему срывалась с каната акробатка? Свет прямо в глаза. Она не видела канат. Хорошо спину не поломала. Три раза крутила кульбит и ничего не видела. Слушайте, вы действительно тот Конецкий, который пишет?
– Тот, – сказал я.
Можно было ответить эффектно. Например, сказать, что я тот, кто только и делает, что крутит кульбиты, не видя проволоки, ослепленный огнями рампы и красотой мира, и так далее, и тому подобное. И я вполне способен брякнуть такую пошлятину, когда встречаю своего читателя. За этой встречей следует с моей стороны полная растерянность. Мне и приятно, конечно, но больше всего хочется расстаться с читателем. Особенно если он будет хвалить твои творения, не помня ни одного.
– Делаете себе романтическую биографию? – спросил артист. – По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там?
Это уже было лучше. Когда человек после бессонной ночи хочет опохмелиться, он не способен к пустым комплиментам, ибо полон адреналиновой тоски, то есть яда.
– Какая дрянь здесь самая дешевая? – спросил я.
– Вермут, – без колебаний сказал артист. – Пойдемте, пока не видно начальства.
Мы миновали парадный вход в кинотеатр, рекламу вестерна, черных старух, продающих арахисовые орешки, несколько голодранцев, сидящих на земле в тени забора, и нашли то, что искали, – грязную забегаловку.
– Оружие сатьяграхи или духовной силы! – сказал артист, разглядывая стопку вермута на свет. Оружие было мутным. Мы его выпили. И сразу повторили, атакуя всемирную пошлость самым простым из известных способов.
– Отправляясь в здешние края, я изучал Ганди. Он знал, что голодные и раздетые люди, миллионы таких людей в Африке и Азии, не имеют никакой религии, кроме единственной религии – удовлетворения их жизненных потребностей, – сказал артист, оживая. – Ганди считал, что не для них делаются кинокартины, показывающие, как ловко можно перерезать друг другу глотку. Я наблюдаю обратное. Миллионы голодных смотрят такие картины при малейшей возможности. А если возможности нет, то смотрят рекламу… Куда вы отсюда?
