«Аксай», вместо того чтобы спокойненько дрейфовать, вдруг дает ход и выворачивает носом на ветер и зыбь. Что они там, с ума посходили? Им следует прикрывать меня от зыби, а… Бах! — с танкера летит бросательный конец и вмазывает моему мотористу между лопаток.
— Держи! Держи бросательный! — ору я шокированному мотористу, но он почему-то глушит двигатель и смотрит на меня выпученными глазами — не может дух перевести.
Бурун под кормой «Аксая» уже рядом — они все еще продолжают работать винтом, — вельбот тянет под подзор, мама, пронеси! Бросательный, конечно, упустили. С танкера орут по-грузински, армянски и азербайджански. Выгребаем каким-то чудом им под нос. Отвесный форштевень танкера так и норовит разрезать нас на равные половинки. С небес свешиваются бородатые и усатые, как борта «Невеля», рожи, острят:
— Эй, кацо! На вэльботе! Нэ подходи блыжэ! У нас якорь не закрэплен! Тэбэ на башку упадет!
Когда у тебя над головой растопырился многотонный якорь, то чужой юмор сечешь не сразу — как-то так удлиняется твоя шея, дольше доходит до тебя юмористика. А вдруг действительно у грузин не только с брашпилем, но и с якорными креплениями что-нибудь не в порядке? То, что на танкере порядка мало, мы уже хорошо знаем. И это все вполне понятно и оправдано: никто из настоящих тружеников на «Аксае» работать не хочет — заходов им в иностранные порты не дают, валюту надо тратить в родном «Альбатросе». Кому охота болтаться взад-вперед вокруг Африки без экономического стимулирования? Только разгильдяям деваться от такого удовольствия некуда.
Проводник поднимается из вельбота на бросательном конце к бородатым и усатым физиям. Они пропускают его в полуклюзы и опять стравливают к нам в вельбот. Все это время мы болтаемся на зыби под развалом форштевня танкера, отталкиваемся руками. Вельбот тяжеленный. Боюсь за матросские руки. Отталкиваться положено крюками, но их, конечно, забыли.
Боже, лингвиста бы сюда! Он бы собрал материал на десять докторских диссертаций — потоки изощреннейшей речи текут на нас сверху и поднимаются обратно. Боже, какие неожиданные завороты, всплески и взрывы, боже, какие таланты импровизаторов и словотворцев пропадают в бескрайних просторах Атлантического океана.
Мне известно, что на португальском филере есть звуковая аппаратура направленного подслушивания. Говорят, отличная аппаратура, американская. Говорят, с километровой дистанции они могут записывать наши обычные разговоры на мостике. Бедняги натовские переводчики, если им придется переводить наши разговорчики при стыковочных операциях. Дай господь натовским переводчикам хорошие нервы, плохое воображение и ослиное терпение, иначе им не миновать сумасшедшего дома в Лиссабоне.
Вокруг летают огромные стрекозы. Дергаясь, как стрекоза на веревочке, тащим проводник к родному скобарю. Зыбь все крепчает. И ветра-то почти нет, а зыбь такая, что скобарь исчезает из виду, когда проваливаешься в промежутки между зыбинами. А нам еще один рейс — за проводником для шланга…
Уродуемся до полудня. Под конец умудряюсь посадить вельбот на собственный буксирный канат — на тот самый буксир, которым мы связали «Аксай» с «Невелем». Канат провис, ушел под воду, и я решил проскочить над ним, чтобы не делать крюк. Суда как раз дернуло в разные стороны, буксир надраился, и вельбот неожиданно стал раком. Теперь я хорошо знаю ощущение китобоев, под которыми всплывает раненый кашалот. Омерзительное ощущение. Но дело еще в том, что последним рейсом я вез с танкера тюк с почтой. Ее отправляли по воздуху на Маврикий, потом на разных судах через два океана. И теперь я чуть было не отправил ее на дно Атлантики возле берегов Анголы.
20.11.69
Пятьдесят лет создания Первой конной. Родились Блюхер и Калинин.
Плетемся вдоль африканского побережья, имея на двух нейлоновых концах «Аксай», связанные с ним еще половиной топливного шланга. Маловетрие, тепло, но не очень душно. Насосы «Аксая» барахлят, топливо поступает медленно. «Банный лист» идти малым ходом не может. Этим он похож на фрегатов. И, как фрегат, носится вокруг кругами.
Американцы посетили Луну и возвращаются.
Очень много летучих рыбок. Они ведут себя весело и, как всегда, пускают за собой по волнам «блинчики». Их стаи достигают сотен штук.
Хорошее, легкое настроение. Потому что и мне письмо оказалось от матери в почте «Аксая». И бандероль с августовским номером «Нового мира» и июньским «Вокруг света», где рассказ Казакова «Вега». Все это отложил на «послевахты». Кроме письма, конечно.
У матери в гостях был Юрий Дмитриевич Клименченко. Он, оказывается, опять ходил на перегон, хотя зарекался плавать. Судно у него было старое, слабое, боялся, что нос отвалится — у судна, разумеется. И меня потянуло мыслями в Арктику, на речные самоходки, на мутный Диксон, к корешам-перегонщикам, к их тусклому юмору, когда поют на мотив песни «Пусть всегда будет мама!» заклинание «Пусть всегда будет пиво!». Такой рукотворный плакат я видел в Игарке.
Когда человек уходит в море, в его душе происходит удивительная консервация. Консервируются все проблемы семьи, учреждения, класса, государства. И пребывают в законсервированном виде, несмотря на существование радиосвязи и почты. Эмоциональный уровень проблемы не затухает от разлуки с их истоком. Так, вероятно, будет и на звездолете. Звездолетчики будут мучить себя отрицательными эмоциями, обдумывая земные проблемы, хотя отлично будут знать, что за время их полета все проблемы изменятся или исчезнут и думать о них — своего рода мазохизм.
Кончилась копировальная бумага. Докладываю об этом капитану. Вот, мол, говорю, какая у вас на борту развилась бюрократия и канцелярщина, сколько бумаг пишут, придется копирку на валюту покупать.
Мастер подумал, походил по мостику, спел свое любимое: «Мать родная тебя не погубит, а погубит простор голубой…» Потом высказался:
— Вы не правы. Дело не в бюрократии и не в канцелярщине. Дело в том, что еще раньше копирки туалетная бумага кончилась. А копирка нежнее газеты.
Высказавшись, Георгий Васильевич прицеливается к стрекозе, которая села на релинг. Он охотится уже битый час. Теперь он напевает: «Она по проволоке ходила, махала белою ногой…» Наконец — хоп! — стрекоза схвачена за крылышки.
— Кого я поймал, Виктор Викторович?
— Воздушный разведчик, — докладываю я. — Замаскированный агент Салазара.
— Точно так, — соглашается капитан и идет к трапу.
— Вы ее куда, Георгий Васильевич?
— В камеру пыток. Коротенький допросик. А вы тут набросайте радиограмму на «Долинск». Спросите, какая валюта в Конго — Браззавиль.
— Бельгийские франки.
— Спросите, какой у них курс.
— Значит, после бункеровки в Пуэнт-Нуаре? На моточистку?
— Зависит от того, какие там цены на цыплят.
— Ясно.
Мне хочется в Пуэнт-Нуар. Тропический лес. Много наших педагогов. У педагогов автобус, и они возят моряков в тропический лес. Это нам известно от «Долинска». А из статистики известно, что большинство педагогов в нашей стране — женщины. Лес. Автобус. Женщины. Лианы. Крик дикого зверя. Родина самого древнего человека. Возможность прикоснуться к земле истоков. Необходимость такого прикосновения.
