Ящику стало не до меня, и мы расстались.
Гостиница Академгородка находится на углу Морского проспекта и улицы Золотодолинной. Называется она "Золотая долина".
В номере жарко дышало отопление, занавеска у окна трепыхалась от восходящего воздуха. За стеклом был сибирский мороз и зимний лес, прорезанный по самой середине проспектом-шоссе. Черные, четкие фигурки людей двигались среди снежной белизны у подножий сосен и берез. И каждая фигурка была ученой, каждая отражала и аккумулировала в себе весь мир неизвестных мне знаний.
Я смотрел из окна номера на четвертом этаже, и ощущение у меня было, что я приплыл на корабле в порт, где раньше не был, и отчужденно было мне, странно по-морскому. "Странно по-морскому" – это когда все всем вокруг привычно, а тебе нет, потому что ты долго был среди водных пустырей. А ведь все старое, насиженное, обжитое хорошо тем, что легче удовлетворяет усталый ум. Насиженное всякий раз воспроизводится в тебе с такой легкостью, что как бы само собой, помимо всякого содействия со стороны воображения перемещается следом за человеком, куда бы ни кинула его судьба. Приблизительно так ядовитничал губернатор Салтыков по поводу сибирских путешествий. При этом он обнаруживал в путешествующем атрофию мыслительных способностей, вместе с которыми исчезает не только пытливость, но и самое простое любопытство. Однако кто из нас в таком признается?
Я спустился в ресторан и машинально определил уровень цивилизованности пункта пребывания по наличию в ресторане пива и боржоми.
И то и другое было. И было не из-под стола и не из-под прилавка, а открыто и в любом количестве. И жидкость наливали в стаканы тонкого стекла и аптекарской чистоты. И скатерть под стаканом была чистая. И даже стояла горчица, перец и соль в соответствующих устройствах. Учитывая долготу географического пункта, за уровень цивилизованности следовало ставить пятерку.
Пьяных не было.
В тихом уюте мужчина пел из музавтомата типа "Фоница" песню о моем городе, стоящем на невском берегу и ни разу не отданном врагу.
Песню слушали цветы в милых горшочках, и среди них большой кактус, похожий на сардинский.
Я ел холодного поросенка, запивал боржоми и думал о прогрессе.
В стеклянной стене отражался бар, а сквозь красочное отражение синел и лиловел вечереющий зимний лес – густые сосны без подлеска.
Подсел молодой человек. Он оказался инженером с Волги. Сюда прилетел на консультацию с учеными-гидродинамиками. Насколько я понял, волжане работают над заменой гребного вала гидравлическим приводом. Дело вовсе новое, трудностей масса. И потому пришлось ехать к ученым-гидродинамикам.
Наглядность связи большой науки с жизнью на понятном примере из судостроения радовала.
Молодой человек рассказал еще о тревогах речных задумчивых рыболовов. Их пугают суперсовременные суда. Когда над мелким лиманом или даже над твердым берегом вдруг возникает и надвигается на тихого рыболова гудящая машина, то кажется самолетом, идущим на вынужденную, и сильно пугает и окуней и рыболовов.
Бесшумное скольжение речных корабликов между вечерней тишиной и отражениями берегов… шлепанье босых бурлацких ступней по небу прибрежного песка, провис бечевы, сон барки… и вдруг: "Сарынь, на кичку!"
"Сарынь" на воровском языке была голь, бурлацкая темная голь. А "кичка" – нос судна, нос барки. В корме барки жил хозяин, там в кубышке и монеты хранились. Удалые разбойники орали бурлакам приказ уйти в нос, отодвинуться от жирного хозяина, чтобы не оказаться замешанным в черное дело и чтобы в ненарок какой верный холуй не оказал жирному помощи.
"Сарынь, на кичку!.."
Молодой собеседник, как выяснилось, о таком клике никогда не слышал.
Мы говорили о насадках, поворотливости речных судов. И я посоветовал молодому инженеру связаться не только с учеными-гидродинамиками, но и с исчезающей мудростью ствольной артиллерии. В пушках давно уже применяли веретенное масло в тормозах отката. Там огромные давления гасятся веретенкой, найденной для этой цели эмпирическим путем.
Военную службу молодой человек не проходил, тормоз отката и принцип его работы оказался для него марсианским открытием. И эта простая штука, кажется, рухнула на подготовленную почву. Какие-то идеи засверкали в его мозгу, он схватился за записную книжку и карандаш.
Потом инженер признался мне в мистическом страхе перед учеными, в своей робости перед ними и скованности. Он беседовал с академиком тридцати трех лет, который был в ковбойке, – последнее особенно поразило инженера.
Вот так, очень даже хорошо, мы поговорили и расстались, как расстаются все командировочные – легко и без обмена адресами.
Потом я несколько раз звонил Ящику, но никто не отвечал. Потом записал самолетные разговоры, потом читал "Будущее науки".
Вечер в гостинице всегда длинный вечер, а когда один-единственный знакомый исчез по неприятному делу, то вечер делается не только длинным, но и рыхлым.
Около двадцати одного я вышел прогуляться.
Народу на улицах уже почти не было. Был мороз, и горела над лесом одинокая волчья звезда. Воздух звенел в легких, а снег стенал под ботинками.
Свет фонарей среди черного леса и черно-синих небес был особенно желтым. И в этом свете я рассматривал афиши на рекламных щитах, щедро украшающих проспект с родным названием Морской.
Проспект упирается в Обское море.
На афишах мелькали фамилии московских и ленинградских артистических знаменитостей.
Я дошел до конца, вернее начала проспекта, хотя с каждым шагом притяжение гостиницы увеличивалось. Мое левое колено плохо ведет себя на морозе, когда он больше двадцати градусов. Мое левое колено хранит в себе память о юношеских приключениях хозяина в ледяных зыбях Баренцева моря. И напоминает о них, неожиданно и безбольно подламываясь на ровном месте.
У Дома ученых подъезды были еще освещены. И я смог прочитать объявление о своем предстоящем выступлении, где фамилия моя – странное дело – оказалась написанной правильно. Зато в списке творений ни одного моего не оказалось. Например, журнальная публикация "210 суток на океанской орбите" называлась книгой "210 суток на Земной орбите".
Безо всякой обиды я тихо подумал о том, что содержание книг тоже кое-что значит в судьбе названия. Например, я еще не замечал, чтобы "Войну и мир" кто-нибудь назвал "Мир и война".
Хотя и сами названия мы придумывать не умеем. Однажды девушка-читательница сказала, что современные сочинители дают книгам какие-то "залипухи", а не названия. И с тех пор меня преследует желание назвать книгу просто-напросто "Залипуха". Но не хватает смелости. И шагая сквозь мороз назад к гостинице, я пинал свою смелость тонким итальянским ботинком. Ведь какое чудесное было еще у меня название: "Ранние воспоминания нервного человека", а стоило журнальному редактору намекнуть, что с таким названием влезть в план сложно, а вылететь легко, как я заменил его на "Орбиту". И вот результат…
