Я вдруг взрываюсь и говорю о вечной неприютности наших северных поселений, о мерзости, в которой здесь существуют прикомандированные люди, утешая совесть тем, что пребывание их здесь – временно. Монолог звучит не очень уместно, так как выясняется, что Константин Владимирович здесь не в командировке, а живет двадцать один год, хотя в Ленинграде у него, ясное дело, кооперативная комфортабельная квартира.
Начальник научной группы с жаром и азартом поддерживает меня в обличениях местных порядков и хвалит за откровенность. Говорит, что первый раз слышит, как проезжий человек вместо дурацких слов про полярную героику несет правду про здешнее неприютство и скотство.
Гидрологи нас не слушают. Они гадают о том, выкинут завтра в магазине маринованные помидоры в банках или все это враки.
Наконец идем к самолету. Обычный ветер и холод взлетной полосы.
Позади гигантский фанерный щит на фронтоне барака-аэровокзала: силуэт современного самолета на фоне конного богатыря с картины Васнецова.
ИЛ-14 с красными оконечностями крыльев и красным зигзагом на фюзеляже. Встречает бортмеханик. Докладывает командиру:
– Шеф, все в порядке! Можно ехать!
Командир:
– Я не Гагарин. Будем летать, а не ездить. Левый чихать не будет?
Бортмеханик:
– Точно, командир, нам еще далеко до космоса! Левый чихать не будет! Но, граждане, сами знаете: эрэлтранспорта келуур таба… – И заливисто хохочет. Наставник переводит тарабарщину бортмеханика: «Единственный надежный транспорт здесь – оленья упряжка».
Лезем по жидкому трапику в простывший, хронически простуженный самолет полярной авиации. Измятый металл бортов, кресел, столов. В хвостовой части три огромных выкрашенных желтой краской бензобака. Они отделены от рабочей части занавеской. На ней табличка: «В хвосте не курить!» На одном баке два спальных мешка – тут можно спать тому, кто слишком устанет в полете. Штурман затачивает цветные карандаши в пустую консервную банку из-под лососины.
Вспыхивает спор науки с практикой. Наука хочет лететь на север и начинать оттуда. Капитан-наставник хочет лететь к западу, туда, где застряли во льду кораблики, и помочь им выбраться на свободу.
В простывшем самолете накаляются страсти и идет нешуточная борьба воль.
Бортмеханик мелькает взад-вперед по самолету, комментирует спор тоном Николая Озерова: «Хапсагай тустуу!» – и опять хохочет так, как никогда не разрешают себе наши комментаторы, даже если они ведут репортаж о соревновании клоунов в цирке.
«Хапсагай!» – национальная северная борьба, в которой, кажется, разрешается все, кроме отрывания друг другу голов.
Штурман заточил карандаши, вздыхает и говорит:
– О, эта наука! О, эти кальсонные интеллигентики, которые видели за жизнь только одно страшное явление природы – троллейбус, у которого соскочила с проволоки дуга! Когда мы наконец поедем?
Никто ему не отвечает. Командир подсаживается ко мне, интересуется:
– Так чего летим?
– Надоело плавать.
– Законно. Пора тебе проветрить мозги. Вон какой зеленый. Варитесь там на пароходах в своем соку.
– Долго будем проветривать мои мозги?
– Часиков тринадцать.
– Как раз до Антарктиды долететь можно.
– Нет. Только до Австралии – дальше не потянем. – И уже спорщикам: – Значит, победила практика? Владимирыч, пойдем по нулям?
В их разговоре многое непонятно – свой жаргон.
Спрашиваю: что значит «пойдем по нулям»? А значит вовсе просто – взлет в ноль часов ноль минут по Москве.
Рассаживаются кто куда. Моторы уже гудят, чуть теплеет, самолет трясет. Желтые кончики пропеллеров сливаются в желтый круг.
Даю бортмеханику американскую жевательную резинку, ору:
– Сунь в пасть пилотам!
Он:
– Они у меня шепелявые! Их на земле и на судах и так никто понять не может, когда они в микрофоны лаяться будут! А со жвачкой в пасти! Тут и я их не пойму!
– Давай, давай!
Идет к летунам и сует им жвачку.
Взлет. Никто не смотрит в иллюминатор. Начальник науки читает «Вокруг света», наставник – почему-то журнал «Здоровье». Вспоминаю слова Грэма Грина: «Странные книги читает человек в море…» В воздухе тоже читают странные книги. Смотрю вниз и не могу понять, каким курсом мы взлетели и куда исчезли наши кораблики в бухте – их не видно. Совсем другие законы ориентации по сторонам горизонта в воздухе. Проходим береговую полосу. Полет мягкий, в самолете еще больше теплеет, бортмеханик накрывает на стол завтрак – банки с мясным паштетом, с гусиным, с молоком, огромная буханка свежего серого хлеба. По-домашнему все, по-доброму. Но я-то чувствую себя чужим и лишним. Никакой я не журналист и не соглядатай – еще раз остро убеждаюсь в этом. Надо начинать расспрашивать людей, хоть их фамилии записать.
Начинаю (и кончаю) с науки. Подсаживаю к себе начальника оперативной группы. Тридцать девятого года рождения, в шестьдесят втором окончил ЛВИМУ, океанограф, до семидесятого восемь лет жил и работал в Тикси, теперь в Ленинграде в Институте Арктики и Антарктики готовит диссертацию: «Ледовые условия плавания на мелководных прибрежных трассах от Хатанги до Колымы», под его началом двадцать шесть человек, среди них два кандидата…
Здесь я допускаю ляп. Гляжу вниз и говорю, что море под нами совсем штилевое. Оказывается, под нами никакого моря нет. Идем над тундрой. То, что я умудрился спутать тундру с морем, вызывает у научного начальника выпучивание глаз и даже какое-то общее ошаление, но почтительное: как у всех нормальных людей, которые разговаривают с сумасшедшим.
А эта дурацкая тундра смахивает при определенном освещении на застывшее при легком волнении море с полупрозрачным льдом.
Крутой вираж, стремительный крен, ложимся на первый трудовой, разведывательный курс – на устье реки Оленек.
На двадцать третьей минуте проходим основное русло Лены, идем метрах на двухстах пятидесяти. Видны створные знаки и два речных сухогрузика – бегут, вероятно, на Яну или Индигирку. Огромный одинокий остров-скала, этакий разинский утес посреди речной глади – Столб, а недалеко от Столба полярная станция, видны ее два домика.
Отчуждение и одиночество утеса.
Мелкость домиков.
Желтый прозрачный круг от пропеллера.
Пьем кофе, еда мне в глотку не лезет. Температура, вероятно, уже большая, тянет лечь, невыносимо тянет, но неудобно.
Проходим песчаную косу, очень аппетитную сверху, пляжную, кокосовых пальм не хватает.
На тридцать третьей минуте пилоты зовут в кабину, хотят показать мне могилу де Лонга.
Пролетаем над ней метрах в пятидесяти.
На левом высоком берегу Лены или какой-то ее широкой протоки, на скале Кюсгельхая – шест-палка, воткнутая в небольшую груду камней.
