Над молодым Ренуаром сперва издевались, и в каком-то журнале я видел карикатуру на его картину – замечательную картину «Уснувшая девушка». Под карикатурой была злая подпись: «Девушка, красящая кошку в бадье с водой, подсиненной индиго». Какая злая глупость! Как всю жизнь мне жаль Ренуара…
Мама в ту войну работала в госпитале, там она надевала звездной белизны халат; за мамой ухаживали молодые военные, она часто бывала оживлена и приносила мне большие оранжевые апельсины. На улице было так холодно, что дома апельсины сразу покрывались росой, и я слизывал с них прозрачные капли. И все читал и читал «Остров сокровищ». И когда мама уходила в госпиталь, она никогда не закрывала меня в квартире на ключ…
Куда же мог подеваться этот огромный пятиэтажный дом? Не осталось даже фундамента – я искал его, когда уже стал взрослым, уже заболел и много ходил по пригородам, особенно веснами, и собирал букеты китайской сирени… Мне вредны белые весенние ночи, мне говорят об этом врачи, мне тогда еще более одиноко.
Да, морозы, синие лампочки в парадных, оранжевые апельсины и десятки, сотни, тысячи кошек. И я и мама боялись кошек. Я и сейчас их боюсь, хотя они, конечно, изящные, но у них глаза круглые, и в круглых глазах узкие щелочки, и они долго мучают мышей. Жильцы собрали собрание в подвальном бомбоубежище и решили позвать душегуба. Сейчас я знаю, что давить кошек называлось раньше булгачить, это означает еще обманывать людей и выдавать кошачьи шкурки за ценные меха…
Душегуб пришел и сказал, что выловит и убьет всех бездомных кошек за один вечер.
Это был страшный человек. У него не было ушей, левого глаза и левой ноги ниже колена. Вместо ноги была деревяшка с резиновым набалдашником – как у Сильвера. А на голове, хотя трещали морозы, была только легкая кепка. Он велел всем жильцам уйти и оставить его одного. И уселся на лестничной ступеньке как раз возле нашей квартиры.
Был поздний вечер, но мама еще не вернулась из госпиталя. На улице была метель, иногда метель прерывалась, и тогда в разрывы снежных туч ярко светила луна – такая погода очень редко бывает в Ленинграде. Метель зализывала наш нелепый одинокий дом со всех сторон и выла на чердаке.
Душегуб сидел на ступеньке в синем свете, курил корявую трубку и бормотал:
Тра-та-та, тра-та-та,
Вышла кошка за кота…
Я смотрел на него в замочную скважину, из которой дуло.
Я уже придумал ему имя – Кошкодав, или Котогуб.
Я уже тогда хотел быть талантливым мальчиком.
Вдруг этот страшный человек обернулся и поманил пальцем. И я понял, что он тоже видит меня сквозь замочную скважину. И я послушно вышел к этому человеку. Он был еще не очень стар. Пахло от него лошадью, вернее, конюшней. Два пустых рогожных мешка лежали рядом на ступеньке. Он спросил, есть ли у нас в доме еще мешок. Я сказал, что мешка нет, есть рюкзак. Он сказал, чтобы я оделся потеплее, взял рюкзак и возвращался, так как ему нужен смелый мальчик, который поможет.
Я спросил этого странного и страшного человека, долго ли он будет убивать кошек, потому что мне надо поскорее вернуться и встретить маму из госпиталя.
Он поправил деревяшку на ноге и велел не задавать детских вопросов. Он казался мне пиратским капитаном Флинтом.
В разбитое лестничное окно видны были далеко внизу дровяные сараи. Над ними дымился в лунных проблесках метельный снег. Ветер дул с Невы, с залива. Сквозь лунный снег брели по крышам сарая к нашему дому массы кошек.
Когда я тепло оделся, взял дачный рюкзак и вышел к душегубу, кошки уже поднимались по лестнице к нашим дверям. Они шли деловито, как будто знали куда и зачем. Душегуб брал их одну за другой и кидал в рогожные мешки. При этом он продолжал бормотать:
Тра-та-та, тра-та-та,
Вышла кошка за кота…
И коты и кошки шлепались в его мешки беззвучно – не шипели и не мурлыкали. Почему-то я перестал удивляться и бояться. Только спросил что-то вроде:
– Дяденька, а как вы их будете убивать?
– Не твое дело, – сказал он.
Когда оба мешка душегуба битком набились кошками, он завязал эти рогожные мешки вожжами.
Штук пять кошек не поместились, сидели на ступеньках и вопросительно смотрели на Кошкогуба своими сверкающими глазами. Он взял мой рюкзак, раскрыл его, и кошки одна за другой сами запрыгнули в рюкзак.
– И все дела! – сказал душегуб. – Пошли. Сейчас узнаешь, как я душу их души. – И надел на меня рюкзак, в котором сразу зашевелились и замяукали кошки; кажется, они там перегрызлись…
Я так настойчиво пишу про кошек и котов, ибо здесь – в кашалоте – очень пахнет рыбой, а широко известно, что кошки любят рыбу…
Рерих к гробу Врубеля принес много сирени. А Блок не был знаком с Врубелем, но говорил речь над его могилой на Новодевичьем кладбище. Все они были сумасшедшие…
Да, про душегуба.
Он перекинул свои мешки через правое плечо, надел рукавицы, поднял воротник у полушубка, и мы пошли вниз. Мы спустились по лестнице и вышли в черную метель. Из окон нашего странного дома не лучилось даже одного лучика.
– Дяденька, сколько вы их уже погубили? – спросил я.
– Помолчи, малыш, а то горло простудишь, – сказал душегуб.
– А почему у вас нет глаза, ушей и ноги? – спросил я. – На войне потеряли?
Он не ответил, ему трудно было шагать с двумя мешками, битком набитыми котами и кошками, по обледенелым булыжникам нашего двора на деревяшке с резиновой нашлепкой.
– Где мы будем их убивать? – спросил я.
– Потерпи, малыш. Дойдем до поворота шоссе, и узнаешь. И все дела.
До поворота было около километра. Мы прошли этот путь не разговаривая.
Там душегуб сказал:
– Садись в сугробик, на обочину.
Я присел на корточки.
Душегуб свалил с плеча мешки с кошками и снял с меня рюкзак. Потом, тяжело опираясь о мою голову, сел рядом в сугроб, перевел дух, вытащил бутылку водки и глотнул из нее.
– Трех машин надо дождаться, – сказал душегуб. – Два мешка и твой рюкзак. А может, и одной хватит. И все дела.
– Вы их под машины бросаете? – спросил я.
– Увидишь.
Тьма, метель, пустое загородное шоссе. И руки мерзли даже в карманах пальто – я забыл рукавицы. Вероятно, я проныл что-нибудь о том, что хочу назад домой, к маме.
Душегуб не ответил, развязал рюкзак, достал верхнего кота, потряс его перед собой, держа за шкирку, любуясь здоровенным черным существом. Кот начал орать и по-всякому извиваться.
– На, возьми, – сказал душегуб. – Руки в нем погрей. У этого кота жена небось, что твой гвардейский гренадер. И все дела.
– Он убежит, – проныл я.
– Нет, – сказал душегуб. – Мы их убивать не будем. И они об том знают. К чухнам отправим. Они богато живут. И все дела. Ты только молчи. Тетки пронюхают – утром четвертинку не отдадут.
