Как прекрасна чистая, открытая вода после льдов!
На этой чистой, открытой воде была одна льдина, в которую я и решил упереться лбом для более беззаботного лежания в дрейфе. Но тут впервые после болезни возник на мостике В. В. Он был в неизменных стоптанных до положения лаптей ботинках и полушубке, надетом на рубашку.
Покачивался даже на неподвижной палубе – ослаб от болезни, лекарств, невыспанного снотворного.
Я завизжал поросенком.
Я искренне визжал на эту громадину. Ничуть не хотелось остаться на судне без основного капитана. Тем более у старпома не было допуска и нам пришлось бы дожидаться какого-нибудь чужого человека, чтобы плыть дальше.
– Честное слово, Василий Васильевич, – визжал я, – ничего не останется делать, как радировать в штаб, пароходство и отправлять вас в больницу! О чем вы думаете? Полежите еще сутки! Видите, здесь все прекрасно…
В. В. сделал свой обычный добродушно-короткий-скорбный вздох и сказал:
– Виктор Викторович, вы прекрасный человек. Я готов с вами в разведку. Кого оставили здесь старшим на рейде?
– «Алатырьлес»… Вы после банок, вам надо… Я вертолет вызову!!!
– Яковлев там?
– Черт его знает… Идите хоть оденьтесь по-человечески…
– Чего же вы к флагману задом ложитесь? – поинтересовался В. В. и опять скорбно вздохнул. – Давайте к нему носом ляжем.
– Давайте-ка тогда сами, – сказал я, ибо мой визг подействовал на В. В. так же, как лай моськи на слона.
И В. В. стал крутить пароход вокруг одинокой льдины, чтобы воткнуться в нее носом в направлении на «Алатырь-лес».
«Колымалес» заупрямился, и маневр не получился.
Нет такого капитана, который не испытывал бы некоторого комплекса в подобном положении. Ведь когда капитан борется со своим вздорным пароходом на швартовке, при постановке на якорь, во льду, то он, некоторым образом, укрощает быка на глазах помощников и матросов.
Я не мог понять причины нашего верчения вокруг льдины и настойчивого желания В. В. лежать в ожидательном дрейфе именно носом на флагмана.
Понял только в каюте, когда мы с В. В. сели пить чай. Капитан признался, что полчаса тореадорничал ради того, чтобы лежать в дрейфе не правым бортом к ветру, а левым. Окна капитанской каюты выходят на лобовую стенку надстройки и на правый борт. Одно бортовое окно задраивается неплотно, и в него сифонит ветер, что при простудных заболеваниях не рекомендуется.
Больше всего мне понравилось то, что, заложив два неудачных виража вокруг ледяного островка, В. В. смирился и не стал крутить третий.
Никакими комплексами капитан не страдает. Плевать он хотел на самоутверждение: не хочет пароход? – подрастет, захочет.
Конечно, какую-то роль сыграло и то, что слаб В. В. сейчас, как новорожденный олененок. А рвется в баню – панацея от всех бед. Едва отговорил. Тут выяснилось, что на Ленинград они шли из Испании. В Бильбао или еще где-то наломали для бани эвкалиптовых веников – замечательный дух в парилке и т. д.
– Стоп! – сказал я. – У вас есть еще эти веники?
– Есть.
Через полчаса В. В. дышал испано-эвкалиптовым паром из носика чайника под одеялом.
А я глядел на грязные полосы мороси в смеси с туманом и вспоминал Монтевидео. Мы зашли туда на пути в Антарктиду, и я, конечно, оказавшись в эвкалиптовой роще, наломал себе приличный пук ароматных веток, чтобы полоскать больные десны.
Было странно вспоминать фиолетовые тени голых эвкалиптовых стволов на оранжевом песке сельской уругвайской дороги… На припортовом пустыре я нарвал еще букетик… «Блудничали будничные травы и цветы на пустырях возле порта…» Этот букетик я поставил возле иллюминатора, и, когда рисовал от нечего делать натюрморт, за стеклом иллюминатора проплыл первый антарктический айсберг. Это было двадцать пятого февраля к северу от острова Южная Георгия. Нам в борт тяжело дышал тогда пролив Дрейка…
Заниматься ингаляцией – дело муторное. И чтобы развлечь В. В., я сказал про одного из штурманов, что он не очень-то решителен в сложных ситуациях и что меня это раздражает.
В. В. заметил на это очень веско – явно давно и глубоко продуманное:
– А мне и не нужны решительные помощники. Хватит и моей решительности!
И так это прозвучало, что отпала всякая охота дискутировать на такую вечно спорную тему. Тут не в схоластических спорах дело, а в том, как капитан решил это сам для себя и на всю жизнь.
Теперь о самой решительности. Это определение обязательно употребляется в официальных характеристиках на моряка-судоводителя. В нем масса различных оттенков, оно как белый солнечный луч, состоящий из всех цветов спектра. Их перечислять – слишком скучно. Попробую объяснить на бытовом примере. Возьмем чайный термос. У термосов всего мира устройство довольно дурацкое. Они имеют круглое горло, а у чайника – носик. Потому только немногие люди умеют налить из термоса жидкость в стакан, не плеснув на скатерть. Так вот, наклонять термос над стаканом надо РЕШИТЕЛЬНО, и тогда потеря жидкости будет минимальной, а невинность скатерти оптимальной. Но чтобы резко наклонить термос, придется рисковать тем, что вы выплеснете на скатерть и все его содержимое. Таким образом, решительность всегда связана с риском.
«Риск – объективная черта любого морского предприятия, любого рейса судна. И какие бы заклинания ни произносились по поводу этого „сакраментального“ понятия, риск всегда будет присутствовать в решениях капитана по управлению судном, особенно при маневрировании в сложных условиях. Да и сам институт морского страхования исходит из факта существования риска. Весь вопрос в его степени, допустимости и обоснованности».
Быть решительным всю жизнь, всю жизнь рисковать – вызывает определенную амортизацию и усталость.
Ведь часто бывает, если говорить в одесско-юмористическом духе, что дать «стоп» или «полный назад» оказывается так же стыдновато, как, простите, спустить машинку в туалете в гостях у незнакомых людей. Чем стеснительнее и нерешительнее вы будете тянуть цепочку, тем ужаснее могут получаться подвывания в фановой магистрали.
Так как «Колымалес» главную часть времени проводит в Средиземном море, а В. В. главную часть своей морской жизни проводит в лоцманской каюте, то она украшена большущей картой Средиземного моря.
Когда смотришь на итальянский сапожок, Сардинию, Грецию и Сицилию, находясь на трассе Северного морского пути, то зрелище это несколько даже возбуждает. И не только южными ассоциациями, но и тем, что итальянский сапожок – явно женский сапожок.
В столике у изголовья койки лоцманской каюты существует треугольная, будто топором вырубленная вмятина. Эта вмятина-пробоина напоминает о том, что В. В. – человек везучий. В какой-то вовсе сумасшедший шторм, именно в Средиземном море, возле женственного итальянского каблучка, когда «Колымалес» шел с грузом стали и качка достигла безобразного апогея, массивная каютная дверь слетела с петель и врезалась ребром в стол рядом с капитанской головой.
