Хватит, товарищ Конецкий, дергаться. Успокоились, товарищ Конецкий? Сполосни-ка вот лучше рожу. Сперва теплой водой, а закончи тремя полными горстями ледяной. Вспомни чего-нибудь для смеху. Например, как медсестра в больнице у Коли Дударкина-Крылова выказывала свое непроходящее удивление от того, что все мужчины моют физиономии водой. Вспомни, как она объяснила, что это вредно для кожи и что по утрам она вовсе не моется: в крайнем случае мочит ладошки и прикладывает их к лицу… Ну а теперь закури и поднимайся на мостик.
На мостике полумрак, накурено.
Говорю положенное от века:
– Доброй ночи!
– А, Виктор Викторович! Не уберегли все-таки дублера! Это ты, Матвеев, виноват! Не рулевой, а бегемот какой-то! – ворчит Василий Васильевич. Никаких подводных камней в его голосе не чувствуется.
– Чего это вы, господа, меня игнорируете?
– К нолю до полыньи меньше двух миль оставалось. Там будем «Сибирь» ждать. Она у острова Жохова на точке работает. Решили вас не будить, а эти две мили уже два часа блудим… Митрофан Митрофанович, идите по своей кромке! Сколько раз вам говорил! К ней, к ней поджимайтесь!
Спазма, в которой – в омуте обиды и ревности – пребывала душа, начинает отпускать. Просто В. В. переживает, что за время его болезни я много перестоял на мосту. Так, вероятно, надо понимать. В чем моряки проявляют свои симпатии? Механик принесет тебе на мостик соленых сухариков. Впередсмотрящий матрос спросит, сколько положить ложек сахарного песка в чай. Вот, больше ничего нам друг от друга и не требуется.
– А я уже собрался в бутылку из-под бормотухи лезть! – говорю я повеселевшим голосом. – Только прошу, больше так не делайте. Кесарю кесарево.
– Ревнивый вы человек? – спрашивает В. В.
– Увы.
– Я тоже.
Из радиотелефона:
– Я «Алатырьлес»! Проходим льдины, испачканные нефтью!
– Где идет «Алатырь»?
– Перед нами. Мы концевые. За «Мурманском» «Индига», за ней эстонцы.
Выхожу на крыло. Туман сгустился до степени, когда бортовые отличительные огни дают зеленый и красный ореолы. Мощные прожектора ледокола вообще не видны. Сквозь густой бархат тумана лупит дождь со снегом. И еще боковой ветер – сильный дрейф. А прямо скажем, наши рулевые матросы при сильном дрейфе работают во льду плохо. Запах воздуха здесь уже вполне арктический. Как расшифровать понятными, человеческими словами этот запах, его отличие от запахов всяких разных других северных мест, я не знаю. Туман такой, что в горле першит. Я так привык к этому эффекту, что даже в самолете, когда он входит в облака, у меня начинает першить в глотке. Иногда даже кажется, что какое-нибудь кучевое облако способно опрокинуться от самолетного гула, как айсберг от судового гудка…
Под бортом появляются рыже-черные льдины.
Из радиотелефона:
– Я «Мурманск»! Кто из судов откатывал льяльные воды?
Туманное, непроницаемое молчание.
– Тоже думали небось, что уже в полынье плывем, ну и катанули, – объясняет В. В. – Поторопились.
Из радиотелефона:
– Я «Мурманск»! Всем судам! Ложиться в дрейф! Ухожу на разведку корпусом!
– А все-таки сволочи! – говорю я, глядя на испохабленные льды.
– Не берите в голову, Виктор Викторович. Во все дырки лезете. Так вас скоро кондрат хватит, а мне с вашим трупом возиться. Жаль, что мы сами не откатали, – ночи-то уже достаточно темные. Забыл сказать Цыгану.
Нет, никакие пропаганды и агитации за охрану окружающей среды на русского человека, когда до дела дойдет, не действуют. Тут как раз такой случай, когда денно и нощно надо петровскую власть употреблять. Никакой власти над В. В. у меня нет. Потому я заявил, что есть хочу.
– Так в чем же дело? – воззрился на меня В. В. – Станьте-ка сами на руль! Матвеев, иди вниз, подними помпохоза, пусть выдаст колбасы!
Было около двух ночи. Помпохоз мирно спал. И моя интеллигентная составляющая дала слабину.
– Зачем? Что вы?! Человек отдыхает! – запричитал тот раб, который во мне сидит и вечно боится дворников и швейцаров.
– Не берите в голову и станьте на руль! – приказал В. В. – Матвеев! Скажи помпохозу, что капитаны есть хотят! Живо! И хорошей жратвы!
– Да зря вы… – уже по инерции пробормотал я, принимая курс у рулевого и сосредоточиваясь на компасной картушке. Когда много лет не стоял на руле, тут тебе уже не до интеллигентных разговоров, тут держи ушки на макушке.
– Митрофан Митрофанович! Сбавляйте, наконец, ход! Чего это вы так расхрабрились? Сами не можете догадаться! Мы же все-таки бутылки везем, а не бульдозеры!
– То «идите смелее», «мы не яйца везем», то «ход сбавляйте», – бормочет Митрофан.
Не рекомендуется искать в приказах капитана логичности.
В абсолютно одинаковой – как теперь говорят, адекватной – ситуации капитан, возникнув на мостике, может заорать: «Мы же в тумане идем, черт вас подери! Держать дистанцию не больше двух кабельтовых!» Или: «Мы же в тумане идем, черт вас раздери! Держать дистанцию не меньше пяти кабельтовых!» Еще раз подчеркиваю: и плотность тумана, и скорость, и ордер, и время суток будут при этом абсолютно одинаковыми, но капитан еще присовокупит к своим противоречивым приказам ядовито-угрожающе: «Сколько раз я вам об этом твердил, штурман?!» И нет тут никакого самодурства. Все правильно. Просто капитан в сей миг так ЧУВСТВУЕТ, вот и орет, а не будет орать, застесняется своей противоречивости, алогичности – так он сам дурак, слабак и кончит рано-поздно плохо.
– Руль прямо, Виктор Викторович! Просто-напросто прямо! Приехали мы уже – уже в полынье! А то вы так сосредоточились на картушке, будто мы в иголочное ушко пролезать собираемся! Стоп машина! Митрофан Митрофанович, позвоните механикам – пятиминутная готовность. Полынья большая, ветерок средненький, ледокол часа четыре какой-нибудь котлочисткой заниматься будет – чует мое сердце. Итак, география кончилась. Ба, Нина Михайловна, доброй ночи! Чего это вы решили нас навестить?
– Так помпохоз меня поднял, сказал, вы кушать хотите.
– Правильно сказал. Накройте-ка нам в моей каюте на четыре персоны. И колбаски не жалейте, и каждому по глазунье. И Гангстера поднимите – он завсегда есть хочет. А спать новорожденным необязательно. Старпому сегодня сорок исполнилось. Митрофан Митрофанович, местечко сделайте, пожалуйста. Радар чего-нибудь цепляет?
Ветерок сдернул туман, открылась черная вода полыньи, силуэты судов и довольно близкий берег Таймыра.
Пейзаж был так уныл, что напоминал тусклые от горя волосы вдов. Сквозь фиолетовую сумеречность летел редкий снег, мокрый, крупными снежинками. Где-то я читал, что в народе при такой погоде говорят: «Сын за отцом приходит». Чем-то жутким веет от таких слов. К умершему отцу, что ли, сын приходит? Неясно, но нечто очень точное – как всегда в народном.
