– Стелу Седова видите?
– На отдельном камне?
– Да. Пошли вправо!
– Здорово этот отдельный камень похож на рубку всплывающего подводного атомохода – даже неприятно делается.
– Сразу видно, что на военном флоте служили… Следующие створы видите? Держите пять градусов левее!
– А что там, под берегом? Плывет что-то?
– Нет, торчит. Это остатки баржи. На таких сюда зэков сплавляли. Дальше в реке еще две таких будет, те сохранились лучше.
– Неужто половодьем и льдом их до сих пор не разметало?
– Дерево мореное. Местные говорят – «остья крепкие». Тут еще один был знаменитый робинзон – дядя Федя. Из экипажа того «Комсомольца», который вез оружие в революционную Испанию, а их задержал немецкий крейсер, и моряки попали в плен к Франко. Затем их всех загнали в эти места. Дядя Федя разносторонний был человек, работал ассенизатором в Черском, коком на лоцботе, очень любил сгущенку. После реабилитации возвращаться на Большую землю тоже отказался: «Здесь жизнь прошла, и нет ее больше…»
Из радиотелефона:
– «Колымалес» – «Крымскому»!
– «Колымалес»! Это вы, Степан Иванович?
– Да, Борис Александрович! На Сухарном перекате встречаемся!
– Видимость аховая! Рано снег в этом году. Как прикажете расходиться?
– Левыми бортами!
– Вас понял! До связи.
– Врубите ходовые огни!
– Есть! В машине! Будем расходиться со встречным в тумане! От реверса не отходить!
– Опять заряд. Видимость не больше мили.
– Это еще терпимо.
– На Сухарном парные буи?
– Нет, слева вехи, справа буи.
– Изжога. Черт бы ее побрал!
– Самое хорошее – гриб пить, только не старый, не кислый.
Тучи – терпеть не могу штампы, но тут другого слова не подберешь – свинцовые. Тяжелый свинец. И двигаются замедленно от свинцовой тягости, набиты злым, мелким снегом. Но чуть между ними солнце пробьется, сразу такими радостными красками вспыхивают берега – малиновые наплывы лишайников на скалах, лиловые горбы дальних сопок, зеленые, яркие полосы какой-то тундровой травы в лощинах и вдоль уреза воды; а сама колымская вода мгновенно напитывается солнечными лучами и делается легкой, обычной речной, радостной.
– Нынче урожай брусники. Мы с женой за час ведро набрали.
– Надо будет экскурсию сообразить.
– Справа домишки торчат. Что это?
– Брошенный поселок. Михалкино. Уголь переваливали здесь. Вон куча так и осталась. Сейчас никто не живет. Сторож-старик был. Помер. Теперь пусто.
Крыши домов уже снесло, окна зияют провалами. Мразью и запустением несет. Нефтяная емкость лежит на боку. Издалека похожа на грязный парус. Домов насчитал семнадцать…
– А ведь на здешнем угле пароходы плавали?
– Да, тяжко было кочегарам, но плавали. Уголек-то хилый.
– Вы ленинградец?
– Из Павловска.
– А живете где?
– Здесь. Полгода работа, полгода отпуск.
– На родину тянет?
– Четырнадцать лет на кооперативную квартиру стою, но пока строить еще не начинали.
– Жена работает?
– Да, по швейному делу.
– Дети?
– Сыну пять. Держите сто восемнадцать!
– Памятник Врангелю и Матюшкину покажите, пожалуйста.
– Он у нас на самом красивом месте стоит. На Краю Леса.
– Кто автор?
– В какой-то степени я.
– Вы скульптор?
– Нет, эскиз я сочинил.
– Кто инициатор этой самодеятельности?
– Секретарь Нижне-Колымского райкома, историк по профессии. Край любит, тут и родился.
– А кто место для памятника выбирал?
– Мы и выбрали. Чтобы Врангель с Матюшкиным и нынче нам, лоцманам, работать помогали. Памятник служит хорошим ориентиром.
Какие дали!
Какая мощь сопки на правом берегу Колымы. И кекуры торчат в тысячелетнем молчании.
Край Леса.
Самое передовое деревцо – хиленькая такая лиственница, а уже в каком-нибудь километре от нее – пышная шатром, в оранжевом убранстве, и подол до самой земли. И краски, краски – солнце как раз пробилось – лиловое, фиолетовое, серое, зеленое, малиновое – длинными полосами, горизонтальными. И лиственницы, уже задремавшие в осенней неподвижности, чем-то напоминают крестьянок, когда те в расклешенных книзу сарафанах и с желтыми венками на головах… Под берегом останки еще одной баржи. Боже, сколько там законсервировалось воплей, проклятий и рыданий.
Подошли на якорное место в 20.10, стали на левый якорь, на клюзе три смычки, рейд порта Зеленый Мыс. За левый берег Колымы, который стал черным и над которым торчали черные пики лиственниц, опускалось кровавое, расплющенное солнце. Небо в розовых, малиновых сполохах, синие тучки и белый зигзаг высотного следа от истребителя-перехватчика. И невольно думаешь о том, как там себя пилоты чувствуют. Ведь ежели в этих пространствах закувыркается самолетик…
Вот я и на самом деле здесь, в центре всех скорбей, – все-таки и сюда приплыл. И смотрю на Колыму своими глазами. Зачем это нужно – не знаю, но чувствую, что мне это необходимо. Как-то уж специально судьба сложилась так, что нас завернули на Зеленый Мыс.
Перед сном листаю журнал «Наш современник» и натыкаюсь на сочинение лютого литературного соперника Горышина. О русском языке рассуждает Глеб Александрович.
Приятно читать старого товарища на рейде порта Зеленый Мыс.
Дохожу до главы «Едем на Сахалин» – и глаза выпучиваются на первой строке. И ваши сей секунд выпучатся: «Глянем на карту, пройдемся по ней глазами от Ленинграда до Тихого океана. Увидим вблизи океанского берега остров, похожий на рыбу, на прирученную человеком акулу. Рыба дразнит своим хвостищем японский остров Хоккайдо, а носом правит в устье советской реки Колымы. Плавник ее вольно колышет воды Тихого океана.
Давайте жадно смотреть на карту, на остров, похожий на рыбу, на Сахалин!»
Давай, дружище, давай посмотрим, бормочу я, стоящий на якоре возле Крестов Колымских и только что проникший в устье советской реки Колымы со стороны Северного полюса. Кто же из нас, дружище, спятил на старости лет? Даже если ты спутал устье Колымы с ее истоками, то от прирученной человеком акулы-Сахалина до этих истоков за горами и долами тысячи верст и все раком. И почему твоя ручная акула вольно колышет плавником в Тихом океане, а не в Охотском море? Пора, пора, старый соперник, смотреть на карту без жадности – она не девушка нашей юношеской мечты. И почему же все грамотеи-редакторы не выловили у тебя такой чуши? Нет, не стареют ветераны! Ты тот же, Глеб, ты видишь ручных акул, нацеливаешь их на Колыму, и девицы по-прежнему волнуют тебя – и девицы Сахалина, и девицы Алма-Аты, «где рычание тысяч машин неумолчно, слитно, но все равно постоянно слышится цокот каблучков по панели. В Алма-Ате полным-полно девушек. Знатоки говорили мне, что в столице Казахстана проблема невест решена…»
