Четверть века назад я сочинил добродушную пародию, помнишь, старый соперник? И называлась она «В ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ»:
« – Скоро зацветет черемуха, – сказала сегодня девушка Тоня.
– Это холодно, – сказал я. – Когда цветет черемуха – холодно.
Я люблю смотреть на Тоню. И вот так легко, незатейливо с ней говорить.
Когда-то я любил смотреть на Валю. Я шел к Вале трудным путем. Ел чужие завтраки в столовке газеты „Голос Алтая“. Мои ноги были тогда длинные и волосатые, но я брал камень и приседал, чтобы они стали еще длиннее и волосатее.
Путь к Люсе был самым трудным. Она жила в Гаграх, а я печатал подвалы в „Карагандинской правде“ и бегал на лыжах к почте – сорок километров туда и восемьдесят обратно. Ночами мне снились кавказцы. Они жадно, по-мужски смотрели на Люсю из-за кипарисов. Во сне я бил кавказцам кулаком прямо в глаз. Я хотел Люсю сберечь, обнять, укрыть руками, грудью. А она мне писала: „Какая скрытая страсть живет в кавказцах, ты бы только знал!“
„Ее я не трону, нет, – говорил я себе. – Я никогда не ударю женщину. Это слабость – трогать женщину“. Но мой путь к Люсе оказался слишком долгим и трудным. Я ослаб на этом пути. И сильно тронул ее при встрече…»
Да, Глебушка, до шестидесяти тебе осталась какая-нибудь одна пятилетка, и вот ты пишешь: «По улицам казахстанской столицы цокают каблучками девушки – казашки и неказашки. Одни в белых сапожках, в белых блестящих сапожках, с белыми сумками. Другие в красных блестящих сапожках, с красными сумками. Глаза их рябят на солнце, взоры бегучи, шустры, как вода в арыках…»
Ежели ты еще способен заметить в глазах девушек рябь, то твои дела не так уж плохи, как кажется моему бегучему, шустрому и жадному взору…
Я печатаю это в медицинском изоляторе, судно затихло, два ночи по местному времени.
«Надо сделать паузу, отдышаться» – так заканчивает Горышин свои рассуждения о русском языке, его «исконном ладе».
Сейчас я последую совету старого соперника и сделаю паузу, то есть прикорну, ткнусь, не раздеваясь, в жесткую, но уютную койку, закурю и с горечью буду думать о том, что писательская старость – жесткая и жестокая штука.
Утром увидел с рейда территорию порта, дальние сопки под первым снегом. Машины в порту уже наездили по снежку трассы, на угольных кучах он быстро таял. Вся широкая панорама берега смахивала на картины Брейгеля: отделенность малюсеньких черных людишек от всего огромного бело-серого пространства, отдельность их и какая-то муравьиная самостоятельность, четкость. И даже наличие вокруг человечков портальных кранов, автопогрузчиков, высоких мачт с прожекторами не уничтожает Брейгеля.
Клюнули на рассказы об огромном количестве брусники, обулись в сапоги, ватники и отправились в сопки.
Упарились через полчаса. Моховые кочки, напитавшиеся снегом, заросшие гонобобелем и черникой, – сапоги вязнут, портянки трут; а лиственницы – какая милость и прелесть, какие у них тихие, опустившиеся ресницы… Влюбился в лиственницы. Да, Глеб, никуда нам от возраста не убежать. Избитый штамп, но и мне лиственницы девушек напоминают – легеньких, сказочных, прозрачных…
На полянах черные коряги, пни, на одной коряге вдруг висит проржавевший чайник. И вдали озеро с названием Кровавое.
Отходим от причала на якорь поздним вечером, оставив на берегу Митрофана для выяснения вопроса нехватки тридцати ящиков картофеля. Брр! Попробуйте так вот остаться, когда судно отходит от осточертевшего причала, остаться в чужой береговой жизни, среди враждебных торовых людей, с кипой бумаг в папке, с тяжестью на душе от нехватки груза, ехать на простывшей машине сквозь черную чужую ночь на базу ОРСа, а все презенты давно кончились, а шарф намотать не догадался, из разбитого окна дует, шофер рядом сопит перегаром, и судно выгоняют на рейд по твоей вине… Нет на море жесточе и жутче работы, нежели грузовой помощник. Когда я вспоминаю, что многие годы сам тянул эти тяготы, то ловлю себя на том, что качаю головой, недоверчиво качаю: неужели прошел и это?..
Черная тьма колымской ночи, пирамиды каменного угля в порту сливаются с тьмой, а на востоке тлеет над самым горизонтом волнующаяся полоса северного сияния…
– Будем отходить на кормовом шпринге! Без буксира! В носу! В корме! Ясно?
– В носу ясно! Отходим без буксира!
– В корме ясно!
– Отдать все продольные!
– Почему не включается палубное освещение? Электромеханика на мостик!
– Течение нос отожмет?
– Должно, по идее!
– В носу! Отдать шпринг! В корме! Держать шпринг! Иван Иванович, Митрофан Митрофанович на берегу остался, вы там без него повнимательнее, пожалуйста!
– Корма поняла! Будем внимательными! Швартовщики куда-то подевались! Нет никого на причале!
– Бегут они к вам, бегут!
– Нос пошел от причала?
– Нет, не заметно!
– Слава богу, вырубили палубное! Дайте малый назад! Работнем немного, чтобы нос отошел!
– Есть малый назад!
Первые вибрации от оживающей, застоявшейся машины, а судно все еще сонное, медлительное и тяжелое.
– Пошел нос!
– Стоп машина! Руль право пять!
– Отдать кормовой шпринг!
– Правый якорь стравить до воды! Боцману стоять на правом якоре!
– Самый малый вперед! Право на борт! Сколько там до судна по корме?
– Двенадцать метров! Чисто все!
Нос отваливает все быстрее. На тихой воде между бортом и причалом вытягиваются огромные тени от портальных кранов…
Стоять на разгрузке, погрузке, в разных ожиданиях, да и долго плыть – тягомотное дело, но уплывать от причала всегда замечательно.
Когда уплываешь – возвращается, хотя это опять банально, ощущение судна живым и думающим существом.
Капитаны командуют, верещат, кричат, дергают за уздечку, грозят хлыстом или вожжами, а пароход знает, куда ему плыть, зачем ему плыть, он свое дело знает и плевать хотел на этих людишек, которые на нем копошатся. Так и в жизни: нам кажется, что мы свою судьбу строим, а это она нас строит.
Ночь простояли на якоре.
Около одиннадцати утра поплыли вниз по Колыме.
Солнце. Горячее, когда поймаешь его лучи в укромном уголке, где нет ветра. Небо – женственная голубизна и непорочность. Вода в Колыме темная и густая. Крутолобые сопки по берегам уже в несводимом снегу, утрамбованном ветрами, сияют внутренним северным светом; в распадках чистый ультрамарин, к вершинам приклеились облачка и почти не курятся – зацепились за белые, светящиеся лбы сопок и тянутся флюгерами.
Врубили полный и полетели на всех парусах к Северному океану, дышит он ледяным дыханием.
Нина Михайловна принесла в рубку кофе и бутерброды для лоцмана, заохала на колымские красоты.
