– А я-то думал… А я-то думал, вы нам письмо пришлете. Куда-нибудь на Диксон… Очень было бы хорошо получить вдруг от вас письмо, где-нибудь на Диксоне. Я даже не знаю почему, но это было бы хорошо.
– А вам что, никто не пишет?
– Только мама. У меня хорошая мама. Я люблю ее. И даже не боюсь вслух говорить об этом. Может, все-таки напишете?
Агния укоризненно выпятила нижнюю губу, приложила ладонь к щеке, по-бабьи пригорюнилась и запричитала, окая:
– Ты его, миленок, получишь, когда на море камень всплывет, да той камень травой порастет, а на той траве цветы расцветут… Ты меня понял, миленок?
И второй раз «миленок» она сказала так ласково, и нежно, и просто, что Вольнов вдруг смутился Он понимал, что она играет с ним, но все равно ему стало тревожно и хорошо, как перед прыжком с десятиметровки. Он пробормотал.
– На Диксоне теперь много коров. Они ходят прямо по улице – большущее стадо. Один бычок чуть не забодал меня возле почты…
– Пожалуйста, не пейте больше сегодня, ладно?
И опять «ладно» было ласковым, и доверчивым, и мягким.
– Хорошо, – послушно согласился он, отыскивая глазами Левина.
– Я все не могу понять, когда говорит коньяк, когда говорит тот, кем бы вы хотели быть, и когда говорите вы сами. А мне хочется, чтобы вы были здесь сами сегодня.
– Я сам не всегда знаю, когда я кто, – без большой охоты признался Вольнов. Он чувствовал, что эта женщина притягивает его все ближе и ближе, и только затем, чтобы сильнее оттолкнуть потом. Но он не мог противиться ей. Она нравилась ему. Он твердо знал, что она оттолкнет его, но очень не хотел в это верить.
Левин со своими зверобоями опрокидывал за дальним столиком рюмку за рюмкой. В зале было уже полным-полно ребят с перегона. Всегда, когда караван приходит в какой-нибудь порт, все встречаются в одном и том же месте – в ресторане И матросы, и штурманы, и капитаны. Куда еще пойдешь в незнакомом городе? Вольнов был рад, что они сидят в самом углу и за кадкой с пальмой.
– Совсем не похоже, что вы любите своего мужа, – сказал Вольнов. – Потому что вы со мной кокетничаете.
– Не с мужем же кокетничать, – устало сказала Агния. – Мужья служат только для того, чтобы не жить одной… Очень странно, когда живешь одна. Заходишь в универмаг, видишь отдел мужских рубашек, вокруг толпятся женщины, а тебе там нечего делать… тебе некому покупать рубашку и даже не надо рассматривать их и думать о том, что пестрая не подойдет к его синим брюкам в полосочку. Он очень любит в полосочку, он прямо жить не может без брюк в полосочку… «Они импозантнее», – говорит он.
– Как все это скучно, – сказал Вольнов. – Наверное, из-за этого я и не женюсь.
Она перестала играть с ним и сразу стала очень далекой и недоступной.
Яков уже возвращался, чуть покачиваясь на длинных ногах и безмятежно улыбаясь.
– Какой я болван! – заявил он, садясь верхом на свой стул. – Не следовало мне тогда полный вперед давать – это я теперь точно понял… Агнюша, скажи мне что-нибудь утешительное, а? Видишь, до чего я докатился – перегоняю на восток рыболовные сейнера. А их проще было погрузить на платформы и отправить по шпалам – по шпалам…
– Они не пролезают в туннели, наши авианосцы, – сказал Вольнов. – Об этом было в газетах.
– Яков Борисович никогда не читает газет, – сказала Агния, отодвигая от Левина бутылку. – Он не читал их даже в госпитале.
– На Восток дойдет только половина сейнеров. Другую половину раздавит, и они – буль, буль, буль… – объявил Левин. Он не смеялся сейчас.
– Не говори глупости, Яша, – сказала Агния. – И не притворяйся, будто у вас опасная работа. Сегодня куда опаснее работать шофером такси в большом городе, нежели плавать в море.
– И она права, эта девочка! – заорал Левин в восторге на весь ресторан. – Она всегда права! Вот несчастье-то, а?!
– Не кричи так, – попросил Вольнов, потому что на них уже оборачивались. – А всегда право только море. Оно знает все.
– Точно, – сказал Левин. – Никто на этом свете ни бельмеса не знает.
– Что знает море? – спросила Агния. – Я, Глеб, прожила рядом с ним десять лет, все детство, – и заметила только, что у моря нет весны и осени, есть только зима или лето.
– Чепуха, – махнул рукой Левин. Он злился. – Чепуха все это… Море – это отделы кадров, излишек штурманов в стране, техминимумы, анкеты, визы и всякие другие штуки… И, простите, мне надо на минутку еще уйти…
Он резко встал и пошел к своим зверобоям, они радостно махали ему.
– Очень хочется еще капельку выпить, – виновато сказал Вольнов. – Я рад, что вы пришли… Мне стало как-то спокойнее теперь. Но все равно хочется еще немножко выпить…
– Когда вы вернетесь? – спросила она, осторожно трогая щеки ладонями. – Я сегодня купалась, и у меня покраснел нос, да?
– Кажется, не очень… А вернемся месяца через три-четыре, если все будет хорошо. Арктика есть Арктика, как сказал бы мой механик.
– Четыре месяца – большой срок… Сто двадцать утр, дней, вечеров и ночей… Очень длинно. Налейте мне кофе, пожалуйста.
– Тут одна гуща.
– Тогда закажите еще. Он стал звать официанта.
Певица пела песню об Индонезии, о пальмах, которые стоят на берегу моря.
– А Яков – молодец, – сказала Агния. – Ему ведь тяжело очень сейчас, а как держится отлично. Я знаю, как ему тяжело и неприятно все это дело с аварией. Он честолюбивый, я знаю. И потом, сколько это высчитывают, если условно срок дают?
– Много, – сказал Вольнов. – Но точно я не знаю.
Он чувствовал, как коньяк тепло и приятно дурманит голову. Завтрашний выход в море, старость механика, неполадки с дизелем, льды и бессонные ночи, молодость матросов и перерасход продуктов за последние десять дней на судне – все это ушло далеко. Осталась только женщина, которая сидела рядом и умела так ласково и доверчиво спрашивать: «Ладно?» И оставался еще прекрасный человек Яшка Левин, который не умел унывать, и который всегда во всем поможет, и который сейчас с этими зверобоями нарежется вдрызг. Когда-нибудь, когда он, Вольнов, окончит мореходку и получит наконец диплом штурмана дальнего плавания, они вместе сплавают в какой-нибудь интересный рейсик, и он готов идти у Яшки хоть четвертым штурманом. А вообще, жизнь прекрасна, и он никогда еще не встречал такой интересной женщины, как Агния.
– Агния, – сказал Вольнов. – Агния, я очень рад, что вы не любите голубей и любите воробьев. Это говорит очень о многом. Очень о многом. И мне очень хочется, чтобы вы были счастливы. Хоть немножко. Бросайте институт и улетайте, если вам это нравится, честное слово! Это прекрасно – когда женщина летает в воздухе. Мне уже тридцать один, а я еще ничего не достиг, у меня нет сюжета, как говорит моя мама, но я много видел…
