Корму сейнера относило вправо, но Вольнов медлил обернуться. Он знал, что встретит взгляд Якова. Он знал, что Яков сейчас стоит на мостике своего сейнера ссутулясь, курит и насмешливо смотрит на швартовку. Вольнов на несколько секунд позже застопорил машину. И поэтому суда глухо стукнулись кормами. Если б не лед, сжавшийся между бортами, все могло кончиться хуже.
Матросы крепили швартовы. А капитаны стояли и молчали на своих, таких близких сейчас мостиках. Они даже не поздоровались.
– Слушай, – наконец сказал Левин, опуская воротник тулупа. – Во-первых, я по тебе еще не соскучился. А во-вторых, когда подходишь к чужому судну, надо спрашивать разрешения у капитана… вот так…
Все до этого «вот так» было сказано холодно и отчужденно, а в «вот так» проскользнула какая-то примирительная, другая интонация. Быть может, она появилась потому, что в этот момент рыжий Айк забрался на мостик к Левину и укусил капитана «Седьмого» за валенок. Когда маленький зверюга, свирепо и ласково рыча, хватает тебя за валенок, голос хозяина может потеплеть.
– Отправляйся на камбуз, – сказал Левин Айку. – А ты, Вольнов, прикажи боцману мягкий кранец на угол сейнеровой площадки повесить, – добавил он равнодушно и спокойно.
– 5 -
Когда спустилась ночь и льды стали пепельными, Вольнов, приказав включить огни и выставить вахтенных на носу и корме сейнера, ушел вниз поужинать. Он не успел еще раздеться, как старпом принес радиограмму флагмана. Она была тревожной: «Ожидается усиление нордового ветра до пяти баллов. Ожидается подход третьего ледокола „Анастас Микоян“. Суда каравана будут выводиться из ледовой перемычки поотрядно. В порядке номеров отрядов. Выводку будем производить, несмотря на темное время. Всем капитанам принять максимум мер предосторожности. В случае тяжелых аварий экипажам выходить на лед».
Вольнов стащил сапоги и босым сел к столу в кубрике. У него опухли от долгого стояния на мостике ноги. Очень хотелось спать. Особенно здесь, в тепле и духоте маленького треугольного кубрика. Докрасна раскаленная печурка гудела густым и жирным угольным пламенем. По запотевшей краске на бортах стекали капли. Храпели на койках подвахтенные. Кок, белобрысый, тощий, костлявый, вяло пробовал острить. В алюминиевой миске стыл макаронный суп с разводьями красного, томатного масла. Механик сидел за столом и молчал, то и дело потирая левый бок ладонью; хмурясь, слушал, как скребет за тонким бортом лед.
– Вам нездоровится, Григорий Арсеньевич? – спросил Вольнов.
– Нет, капитан.
– А не врете?
– Нет, Глеб.
– Устали?
– Да. Двигатель меня беспокоит.
– А клык ваш как, не болит больше?
– Я его вырвал, капитан. Кок засмеялся.
– Дед свой клык теперь на шнурке на шее вместо креста носит, – сказал он. – Что ж вы суп не кушаете, Глеб Иванович?
– Не лезет твой суп в глотку. Свари банку сгущенки, а пока убери со стола, – сказал Вольнов и на миг прикрыл глаза. И сразу замелькали перед ним ледяные блины, и шуга, и несяки, и торосы, и все вообще виды льдин в арктических морях.
Через люк кубрика глухо доносился с «Седьмого» лай Айка.
– А я, капитан, наверное, умру уже скоро, – сказал механик.
– Чего это вы? Повеселее не нашли темы?
– Смерть есть смерть, – сказал механик. Он сказал это очень спокойно. – На смерть глаза не закроешь. Она тебе их закроет… А когда Александр помирал, он о ней и не думал?
– Конечно, не думал.
– Уши вянут слушать ваш разговор, – сказал кок, обращаясь к Григорию Арсеньевичу. – С чего это вы в деревянный бушлат собрались?
Кок протирал сальный стол тряпкой, поливая под нее теплый чай из огромного судового чайника.
– Александр лет в восемь научился в шахматы играть, – сказал Григорий Арсеньевич. – Способный был парень.
– Меня он обыгрывал, – соврал Вольнов. Он всегда выигрывая у Сашки.
– Второй помощник с «Вытегры», когда мы в Австрии в Сыехаузе сидели в лагерях, сделал из глины фигуры. Тогда и я научился. Мы все-таки лучше других жили, лучше пленных: под защитой права международного, – сказал Григорий Арсеньевич.
– Как будто пленные не под защитой права… Пленные тоже по закону под защитой быть должны, – буркнул кок.
За бортом гулко лопнула льдина, и сейнер покачнулся. Вольнов потянулся к сапогам.
– Не надо. Не вставай, – сказал механик. – Помощник хоть и молодой, но дело знает.
– Вы правы, – согласился Вольнов. – Ложитесь вздремнуть. Я разбужу, если что. Наша очередь двигаться после первого отряда. Раньше середины ночи не тронемся.
Механик долго думал о том, спать ему или нет. Потом сказал:
– Нет, не буду. Не засну все равно. А засну, сразу начнет всякая чепуха сниться… Все снится мне, Глеб, как я на обрыв крутой лезу, а у меня из-под рук камни выворачиваются и я этак, навзничь (он показал как), валюсь вниз… Это у меня, во сне, наверное, голова кружится… Старик впервые за весь рейс жаловался. Он устал. Очень устал
– Головокружение от успехов, – весело сказал кок, поднимаясь по трапу с грязной посудой в руках. Кок с кем-то столкнулся уже возле самого люка и сказал: «Извините». И это было странно, потому что кок редко перед кем-нибудь извинялся.
И Вольнов, и Григорий Арсеньевич подняли головы. На трапе показались чьи-то ноги в валенках с галошами. Ноги неторопливо опускались со ступеньки на ступеньку. За валенками показались ватные штаны и кожанка с молнией. Это был Левин.
– Хлеб и соль, – хмуро сказал Левин и крикнул наверх в люк: – Рыжий! Лезь сюда! Ну?!
Рыжий Айк, поскуливая и елозя задом, стал спускаться за хозяином по крутому трапу головой вниз.
– Всегда вам рады, Яков Борисович, – оживился механик. – Присаживайтесь… Давненько в гости не приходили. И этот рыжий пришел… Ах ты мой сукин сын.
Вольнов молчал и шевелил пальцами босых ног.
Левин присел перед камельком на корточки, просунул папиросу в щель дверцы, а Айк заметался по кубрику, обнюхивая спящих матросов.
Левин прикурил, поднялся и перекинул свое длинное тело на ближайшую к камельку койку. Это была койка Вольнова, и Левин не мог не знать этого. Он лег на спину, вытянул ноги в валенках прямо на одеяло, спросил.
– Ну как, босяки-папанинцы?
Вольнов все молчал. Он не мог понять причину прихода Якова. Они давно уже не ходили друг к другу. Очень славно, что Яшка сейчас лежит и курит здесь. Но все это почему-то странно.
Спустился кок, принес банку сгущенного молока, сваренную всю целиком. Есть такой способ – опустить банку в кипяток и держать в нем, пока молоко не станет очень густым и желтым. Как тянучка.
