— Замечательный остров, — говорил этот джентльмен. — Мы беседуем, словно мудрецы, одновременно напиваясь, как свиньи. Почётный мир!.. Как лихо этот старый еврей раскусил английский характер, а? Как он, наверное, хихикал в рукав над нашим пристрастием к подобным фразам. Почётный мир! Бессмыслица, которая тем не менее сообщает человеку чувство внутреннего комфорта, делает его таким, чёрт побери, довольным всем, что происходит вокруг, будто он сию минуту сытно пообедал. А эта сентиментальная чушь насчёт подснежников? Диззи в качестве знатока цветов! Кому какое дело до подснежников? Всё что ему требовалось, это голоса и кошельки избирателей. Но он знал британскую публику. Вот откуда взялась его благостная домашняя бутоньерка. Кто-нибудь видел еврея, способного сказать, чем подснежник отличается от подсолнечника? Нет, не такие они, чёрт побери, дураки.
— Виноват, — произнёс, поднимаясь со стула, озарённый новой идеей Кит. — Виноват. Я могу сказать, чем они отличаются. Дело прежде всего в подкормке. Глюкоза! Я ярый сторонник глюкозы. Потому что даже если удастся доказать, что монахи Палиокастро обдирали с лозы листья, дабы ускорить созревание винограда, не уменьшая при этом естественного содержания сахара…
— Подобная чушь, — перебил его Денис, — не делает вам чести.
— Потому что даже если удастся это доказать, в чём я сильно сомневаюсь, даже тогда я ни за что на свете не поверю, будто глюкоза способна принести растениям что бы то ни было, кроме пользы. Потому что…
— Сядьте, Кит. Вы никому слова не даёте сказать.
— Потому что глюкоза сокрыта в зеленеющей листве, словно истина в колодце, словно устрица в своей жемчужине. Монахи Палиокастро — они получили этот секрет прямо от Ноя
{167}. Я ярый сторонник глюкозы. Что довольно глупо. Потому что…
— Да замолчите же! Что вы дурака-то изображаете? Хоть раз сделайте мне одолжение.
Денис уже всерьёз тревожился за репутацию своего друга. В последние дни юноша изменился, он начинал понимать, чего хочет. Он хотел прекратить эту унизительную сцену. И поскольку Кит, не внимая его просьбам, продолжал лепетать дурацкие дифирамбы глюкозе, самооплодотворению, искусственным удобрениям, цветению, ассирийским барельефам и стилтонскому сыру, Денис схватил его за руку и с треском усадил на стул.
— Сядьте, наконец, вы, олух двойной очистки!
То был первый за всю его молодую жизнь мужской поступок, к тому же направленный на достижение благой цели. Ибо даже обладателю самого ничтожного разума было ясно, что мистер Кит пьян в стельку. Слишком потрясённый, чтобы вымолвить хоть слово протеста, оратор прервал декламацию и просиял ни к кому в особенности не обращённой улыбкой. Затем он голосом, на удивление тихим, сказал:
— Все мы отданы юности на милость. Мистер Ричардс! Сделайте одолжение, расскажите мне сказку.
К О Н Е Ц
Неквадратный Норман Дуглас
Литературно- биографический очерк
Представим: приезжает в Петербург в середине 90-х годов XIX веха молодой английский дипломат. Мечтает о научной карьере, а вместо этого через два года начинает заниматься литературой. Давайте знакомиться: Норман Дуглас (1868–1952), дипломат с задатками ученого, — автор романа «Южный ветер» (South Wind, 1917), впервые предлагаемого вниманию русского читателя.
В «петербургском жесте» Дугласа видна не только его индивидуальность — любителя широких полотен, пестрого повествования с мозаикой энциклопедических подробностей и экзотических персонажей. В нем угадывается «прививка» русской культуры, заражающей иностранца если не любовью, то интересом к искусству. Как верно замечает биограф Нормана Дугласа Марк Холлоуэй, толчком к писательству послужила именно Россия, где в 1896 году он набросал свой первый рассказ. Так что «русская тема» у Дугласа — это не только «оживляж» в виде секты «белых коровок» во главе с мессией Бажакуловым, но она, возможно, определяет самое качество его письма: по-эпикурейски сочного, нарушающего общепринятые литературные условности, упоенно смешивающего разговоры о философии, христианстве, истории, морали с судьбами чудаков, занесенных неведомо каким ветром на чарующий остров Непенте.
«Неквадратность» Дугласа — оборотная сторона его судьбы. На одну четверть австриец по матери, на три четверти — шотландец, он соединил в себе две, по крайней мере, страны и две культуры — шотландскую и австрийскую. Подобно тому, как из окон дедушкиной усадьбы Бабенволь открывался вид на «пять сторон света», — Баден, Вюртемберг, Баварию, Австрию и Швейцарию, так и душевный пейзаж Нормана Дугласа сызмальства таил в себе гремучую смесь. — любовь к тирольской музыке и шотландскому высокогорью, аристократизм немецких кровей и шотландскую закваску, увлечение искусством и зоологией, английскую школу манер и интеллектуальную свободу, протестантское упрямство предков и своеволие матери, урожденной Форбс, которая, после трагической гибели мужа, отца Нормана, преодолела сопротивление родни и добилась-таки второго брака с любимым человеком, художником. На всю жизнь Норман Дуглас, по воспоминаниям современников, сохранил своеобразный акцент: смесь шотландского с тирольским. Литтон Стречи вспоминал после встречи с Дугласом в парижском кафе осенью 1928 года: «Говорит он с заметным акцентом, — каким именно, сказать трудно — определенно, шотландским, но к нему примешивается еще что-то. Впечатление незабываемое!»
Исторической родиной Дугласа были Альпы. У родителей его отца, Шолто Дугласа, там была своя хлопчатобумажная фабрика и при ней усадьба — Фалькенхорст. Когда в 1864 году сын женился на дворянке Ванде фон Полльниц, фабрика вместе с семейным гнездом отошла молодым. В альпийском Фалькенхорсте и родился в 1868 году Джордж Норман Дуглас, третий, младший по счету ребенок четы Дуглас. От отца, трагически погибшего в горах в тридцать пять лет, Норман унаследовал страсть к альпинизму и наукам, а от матери — любовь к искусству и поразительное чувство свободы, не терпящее и малейшего стеснения личности. Ванда Дуглас любила Альпы, а Шотландию терпеть не могла. Еще меньше ей нравилась ее свекровь, строгая пуританка. Рассказывают, что когда родители Шолто Дугласа уехали из Фалькенхорста к себе в Шотландию, Ванда велела развести возле дома костер и плясала вокруг него вне себя от счастья: освободилась!
После гибели мужа у Ванды Дуглас и ее детей началась другая жизнь. Часть года Норман гостил у родственников в Лондоне, а остальное время жил у матери в Фалькенхорсте. В 1878 году, вместе со старшим братом, уехал учиться в Англию. Сначала его определили в школу в Ланкашире: строгое, чопорное, типично викторианское заведение, — Норману там было очень тоскливо. А потом перевели в более либеральную приходскую школу Мозли, где он проучился года два. Его письма тех лет домой — матери и сестренке — являют причудливую смесь английского с немецким. И еще иронию, которую трудно ожидать от писем подростка своим домашним, и усеченную орфографию — прообраз телеграфного письма 1920-х. (Кстати, и то и другое навсегда останется в почерке Дугласа.) В 1881 году он ненадолго вернулся домой — погостить у матери, второй раз вышедшей замуж, а затем снова уехал в Англию учиться. Впрочем, самой плодотворной для самоопределения Нормана в те годы оказалась учеба в 1880-е в немецкой гимназии в Карлсруэ. Тогда он всерьез занялся зоологией, минералогией и химией — увлечение понятное, если вспомнить конъюнктуру, как сказали бы мы сегодня, того времени: именно эти науки тогда бурно развивались. На несколько лет вперед научная карьера стала голубой мечтой Дугласа. По большому счету он так ее и не оставил, навсегда сохранив интерес к наукам, выразившийся в энциклопедически широких знаниях по минералогии, истории, географии, зоологии, медицине, психологии, философии и проч. Все это позднее войдет в его роман «Южный ветер» как само собой разумеющийся культурный багаж европейца, — эдакой общей основой знаний. Сегодня, сто лет спустя. она поражает читателя своим разнообразием и пестротой.
