— Как пена. И однако же, кто бы в это поверил? Носильщики проходят всего в нескольких футах от нас, и всё равно нам кажется, будто на плечах у них глыбы известняка или гранита. И невольно задаёшься вопросом: как это возможно? Будь их ноша такой, какой она представляется, их вдавило бы в землю, а они между тем гордо идут своею дорогой. Восхитительные фигуры! Вы верно сказали, это зрелище заставляет вспомнить о мифологических временах. Так и хочется назвать его шествием порождённых богами Титанов
{57}, громоздящих гору на гору перед некоей битвой, от которой содрогнётся земля. Но глаза нас обманывают. Подобно Фоме
{58}, сомневающемуся апостолу, мы всё должны потрогать руками. Впрочем, и прикосновение не вполне нас убеждает. Даже на меня, знающего, на что способны человеческие кости и мышцы, эти люди производят впечатление каждодневного чуда. Они смеются над моими представлениями о возможном. Как трудно бывает порой довериться свидетельству собственных чувств! С какой неохотой разум снисходит к реальности! Промысел этот приходит в упадок, — добавил он, — но я надеюсь, что меня он переживёт.
— Здесь всё кажется приходящим в упадок — сдержанно и грациозно. Я очарован вашим Старым городом, граф. Он словно пропитан духом осеннего увядания. Как грёза поэта. Здесь мог бы поселиться философ, мудрец, уставший от сложностей жизни.
Редко случалось мистеру Херду прибегать к оборотам, столь красочным и чувствительным. Мягкость освещения, окружение, напоённое покоем, пахнувшая на него домом вилла «Мон-Репо» — всё это, объединив усилия, привело его в непривычно идиллическое настроение. Будь его воля, он так и сидел бы здесь с дружелюбным чужеземцем, казалось, ставшим со времени театрального представления куда более приветливым и разговорчивым. Закурив сигарету, епископ некоторое время следил за течением жизни, неторопливо льющейся сквозь ворота. Узкий, точно просквозивший игольное ушко луч уходящего к западу солнца пронизывал этот проход. Висевшая в воздухе тонкая пыль одевала золотистой дымкой направлявшихся по домам крестьян.
— Да, — откликнулся граф. — Эта цитадель являет нам микрокосм того, чем мог бы стать мир, если бы люди были немного разумнее. Не все, конечно! Значительная их часть достаточно хороша для того, чтобы остаться такой, какова она есть. Да мы и не выжили бы без тех, кто должным образом оттеняет своим существованием разум немногих иных. Будь всё устроено по-другому, разум покинул бы мир, не так ли?
— О, это было бы неприятно, — согласился мистер Херд. — Меня чрезвычайно заинтересовало, граф, сказанное вами вчера. Помните, вы говорили о том, что Средиземноморье станет центром человеческой активности. Для того, кто, подобно мне, вырос на классической литературе и никогда не забывал о духовных глубинах античности, в этой идее есть притягательность. Правда, я сомневаюсь в её способности вдохновить большинство моих соотечественников.
Старый граф ответил:
— Я думаю, нам не стоит беспокоиться о большинстве. Нельзя ожидать от большинства, что его приведут в движение какие-либо мотивы за исключением низменных. В частности, ваше английское большинство, не ведая о том, в каком оно долгу перед нами, вряд ли удостоит нас даже взглядом. Но что касается иных северян, людей просвещённых — я не могу не думать, что в конце концов они образумятся. О да! К ним возвратится здравость рассудка. Они поймут, в каких неестественных, унизительных условиях им приходится жить, каким ложным принципам подчиняться; им откроются преимущества климата, в котором природа как будто раскрывает перед человеком объятия. Я мало знаю Англию, но с Соединёнными Штатами знаком хорошо — полагаю, в рассуждении климата эти страны довольно схожи. И в том, что человеку там приходится из кожи вон лезть ради приобретения материальных выгод, я ничего привлекательного не вижу. Но что ещё ему остаётся делать на земле, пригодной лишь для волков и медведей? Без определённой степени комфорта, который кажется здесь чрезмерным, человек ощущает себя униженным. Если он хочет восторжествовать над враждебным ему окружением, остаётся одно — прилежно трудиться.
— Да, но мы вообще чрезвычайно ценим прилежание, — возразил епископ.
— А вы разве не замечали, что всё, навязываемое человеку силой, сколь бы фантастическим оно ни казалось, в конце концов обращается им в божество? Потому вы и обожествляете прилежание. Вы не смеете махнуть на него рукой. Я нисколько не сомневаюсь в том, что эскимос обожествляет ворвань, без неё он попросту бы не выжил. И всё же, получи он возможность жить лучше, он и минуту не остался бы эскимосом. Вы желаете относиться к жизни серьёзно? Ничего не имею против. Но давайте относиться серьёзно прежде всего к вещам существенным.
— К существенным, граф! Но неужели стремление мужчины создать для своей жены и детей наилучшие из возможных условий не является похвальным?
— Несомненно. Однако людям, духовно избранным, следует заниматься этим в таких местах, где те же самые результаты можно получить с меньшей затратой жизненных сил. Мы обладаем ограниченным запасом энергии. Так подобает ли до последней капли тратить её на борьбу с жестокой природой? Человек создан для лучшего. И всё, что не способно возвысить его душу, отнюдь не является для него полезным. Объясните мне, сэр, каким образом может возвыситься душа, если тело изнурено погоней за материальными благами? Рассудите сами, в каких тягостных условиях вынуждена жить семья северянина. Подумайте о трудах, потраченных на становящуюся день ото дня всё более ожесточённой битву с силами природы — о дополнительной одежде, обуви, шарфах и шубах, об одеялах и коврах, о дорогой и обильной пище, необходимой для поддержания тела в здоровом, пригодном для работы состоянии, о водопроводе, газе, деревянных домах, которые приходится постоянно красить и перекрашивать, о тоннах топлива, о зимнем освещении, об изобретательности, потребной, чтобы защититься от дождя и мороза, о нескончаемых починках жилища, о необходимости каждодневно чистить что-то, скрести, вытирать пыль, о тысяче других мелочей, составляющих угрозу для духовной жизни! Половины из них на наших широтах не существует, стало быть половину жизненной энергии, которая на них расходуется, можно использовать для достижения иных целей. Ваш северянин на исходе дня испытывает довольство собой. Он выжил, более того, он преуспел. У его семьи есть хороший дом и приличная одежда. Тем, кто разделяет его воззрения, он представляется «достойным», как он это называет, человеком. Он воображает, будто уяснил цель и смысл бытия. Борьба ослепляет его настолько, что он даже не способен понять, до какой степени несообразны его усилия. Что он, собственно, сделал? Он возложил себя на алтарь ложного идеала. К разумной жизни он даже близко не подошёл. Да, он исполнил определённый общественный и политический долг, но о долге перед самим собой он и понятия не имеет. Я говорю о людях, от которых можно было бы ожидать чего-то лучшего. Что до большинства, до толпы, до стада — так его попросту не существует, ни здесь, ни где бы то ни было. Оно оставляет в последующих поколениях чисто физиологический след, поддерживая существование вида и оберегая своё потомство. То же самое делают лисы. Для нас этого мало. Живи эти люди в здешних краях, у них был бы досуг, который позволил бы им развить лучшие стороны их натур. Для них открылись бы устремления более чистые и радости более достойные. Они насладились бы счастьем, доступным мудрому. А какое иное счастье заслуживает этого имени? Надежда человечества, мистер Херд, сокрыта здесь, в Средиземноморьи.
