— Сейчас я предпочёл бы послушать вас. Я слушаю и размышляю. Пожалуйста, продолжайте. Я вам как-нибудь тоже прочту одну из моих проповедей.
— Да? Интересно будет услышать! Я не уверен, Херд, что вы до конца ваших дней напишите ещё хотя бы одну проповедь. Не думаю также, что вы вернётесь в Африку и вообще будете подвизаться по епископальной части. Я думаю, что вы достигли поворотного пункта.
Епископ на миг задумался. Последние слова попали в цель. Затем он весело сказал:
— А вы сейчас в лучшем расположении духа, чем были совсем недавно.
— Это история насчёт ботаника меня приободрила. Он неплохо её рассказывает, правда? Приятно жить в мире, где ещё могут случаться подобные вещи. Возникает ощущение, что жить всё-таки стоит. Появляется даже желание поспорить о чём-нибудь. Что вы такое собирались сказать насчёт американского миллионера?
— Ах да, — ответил мистер Херд. — Я задумался о том, в какой мере мы с вами могли бы, — если предположить, что рассказы о его женщинах справедливы, — простить ему этот порок?
— Порок! Епископ, голубчик! Под такими-то небесами. Да вы вглядитесь в них как следует, давайте, вглядитесь.
Мистер Херд, едва сознавая, что делает, исполнил совет. Подняв руку, он оттянул немного в сторону шёлковый навес и взглянул в небо, в полуденный зенит, в безмерный океан синевы. Эта лазурная влага была бесконечной. Пока он глядел, разум его проникался сознанием того, что небеса бывают разные. Эти мало чем походили на привычную епископу с детства небесную твердь. Здесь отсутствовал даже намёк на лежащее над головой гладенькое пространство, далёкое, но всё же доступное восприятию, — пространство, в котором могло восседать на троне некое божество, держа в руке блокнот и занося в оный людские пороки, добродетели и всё что ему будет угодно. В здешнем небе для сидячего божества явно не отыскалось бы места.
Вместо того, чтобы прокомментировать это незамысловатое наблюдение, епископ заметил:
— Я другое имел в виду — вправе ли мы публично одобрить существование этих дам, если они действительно существуют?
— Да с какой стати я должен одобрять его или не одобрять? Старик ван Коппен занят своим, в мои дела он не лезет. У него, как у всякого разумного человека, есть своё хобби. Ну, развлекается человек. Зачем я стану ему мешать? Объясните мне, почему я должен относиться к чему бы то ни было с неодобрением?
— Но послушайте, Кит! Разве не вы совсем недавно с неодобрением отзывались о вертикальных богах?
— Это другое дело. Они лезут в мои дела.
— А разве странные хобби их приверженцев вам не противны?
— Ничуть. Их хобби моим никак не мешают. Ощущение собственной праведности или греховности это вполне невинная форма самопотворства…
— Невинное самопотворство? Подумать только! Похоже, вы для разнообразия решили взять за горло мораль. В этом и состоит ваше представление о грехе? Но каким же образом Моисей дошёл бы до мысли описать в своём Законе определённые виды неподобающих деяний, если бы не было доказано, что они вредны для общества в целом?
Прежде, чем дать ответ, друг его немного помолчал. Он вытащил новую сигару, откусил её кончик, закурил. Отпустил в полёт над морем несколько ароматных клубов дыма. И наконец сказал:
— Моисей!
{121} У меня имеется ясный мысленный портрет Моисея, ясный и лестный. Я представляю его кротким, мудрым и терпимым. Вообразите себе подобного человека. Вот он набрасывает предварительный перечень заслуживающих того, чтобы о них говорить, неправомерных поступков, намереваясь представить его Богу на одобрение и затем включить в Десять Заповедей. Сами понимаете, ему трудно решить, какие грехи внести в этот список, а какие оставить. Однако то прегрешение, в котором обвиняют нашего миллионера, он пока даже не рассматривает.
— Это почему же? — поинтересовался епископ.
— Кочевые обычаи. И кроме того, не забывайте — Моисей доброжелательный старик, ему нравится, когда люди получают удовольствие настолько безвредное, насколько это вообще возможно, он вовсе не склонен во всём выискивать зло. Однако Аарон
{122} или кто-то ещё из старых друзей его семьи думает иначе. Это тип человека, всем нам знакомый — пуританин с кислой физиономией, утративший силу, которой люди справедливо или несправедливо наделяют ван Коппена. Он забыл, чем он сам занимался в молодые годы; он является к Моисею с уверениями, что такие поступки повергают его в ужас. «Молодёжь, — говорит он, — что она себе позволяет! Это грех, вот что это такое. А за тебя, Моисей, мне стыдно. Подобное поведение необходимо запретить. Ты обязан открыто осудить его в этих твоих благословенных Скрижалях»
{123}. «Грех? — говорит кроткий Моисей. — Ты удивляешь меня, Аарон. Признаюсь, я эти вещи никогда под таким углом не рассматривал. Впрочем я тебя кажется понимаю. У нас сегодня ночью заседание на Святой Горе; может быть мне удастся провести предложенную тобой статью…» «Сделай одолжение, проведи» — отвечает гость. «Но не слишком ли ты строг к молодым людям? — спрашивает Моисей. — Ты не поверишь, но я и сам был юношей, и если б в ту пору существовал подобный закон, мне пришлось бы очень не сладко. Более того (тут в глазах его загорается вдохновенный, пророческий огонь), я кажется предвижу явление в далёком будущем особы царственного рода и притом же возлюбленной Господом — некоего Давида, которого, если твоё предложение примет силу закона, хочешь не хочешь придётся счесть отъявленным грешником». «Да пропади он пропадом, твой Давид!
{124} Слушай, старина, я же у тебя не денег взаймы прошу. Просто присмотри, чтобы этот мой Новый Грех занесли на Скрижали. Чёрт побери! Что тебе стоит, с твоим-то влиянием наверху? Ты и представить не можешь, до чего мне противно видеть, как весь этот молодняк… этот молодняк… да что тебе, непременно нужны подробности?» «Нет, не нужны. Не такой уж я и дурак, — говорит кроткий Моисей. — Ладно, постараюсь тебе угодить, хотя бы в память о твоей замечательной матушке».
Под конец повествования епископ против воли своей улыбался.
— Вот так, — продолжал Кит, — фарисеи
{125} и склонили Моисея на свою сторону. Так появились на свет и были разложены по полочкам грехи. Из этой бессмысленной иудейской систематики доброго и дурного они перескочили прямиком в английский уголовный кодекс. И уж в нём-то засели накрепко, — добавил он.
— Так вот отчего вам не по вкусу то, что вы называете системой верхних богов?
— Именно! Меня не волнует присущая ей нездоровая тенденция к умножению грехов. Меня волнует, что эта система лезет в мои дела — и именно тем, что преобразует грехи в преступления. Понравится вам, если вы попадёте под суд за какой-нибудь смехотворный пустяк, ставший преступлением лишь потому, что прежде он был грехом, а грехом ставший из-за того, что страдающее диспепсией или бессилием древнее ископаемое позавидовало удовольствиям ближнего? От наших уложений за милю несёт покрывшими себя позором этическими теориями; отовсюду торчит копыто теолога, реакционера.
