Епископ вспомнил, что ему ответила госпожа Стейнлин, когда он однажды с похвалой отозвался о «возбуждающем» воздействии Китовых разговоров.
— Возбуждающее? — сказала она. — Очень может быть! Но не мужчин и женщин. Скорее жеребцов.
После завтрака они соорудили импровизированный навес, чтобы немного отдохнуть. В этот час дня на Непенте приличествовало отдыхать, а мистер Кит старался поступать в соответствии с приличиями даже в таких необычайных обстоятельствах, как эти. Защищённые снятым с лодки алым шёлковым пологом, они продремали самые жаркие часы.
ГЛАВА XXVIII
Герцогиня любила поспать, как то и приличествует человеку, ведущему жизнь целомудренную и размеренную.
Ложилась она, как правило, часов около одиннадцати. В девять утра Анджелина, спавшая в смежной комнате, тихо входила в хозяйскую спальню, поднимала шторы и ставила на столик у постели чашку чая. До этой минуты Герцогиня спала, словно дитя. Её редко донимала бессонница или ночные кошмары. Однако в ночь, о которой у нас пойдёт речь, странный, тревожный сон нарушил её покой.
Она вновь была девочкой, живущей с родителями на Западе. Давние воспоминания окружали её. Стояла зима. Она была одна, под открытым небом. Снег, привычный снег, падавший с хмурых небес, глубоким ковром покрыл бескрайние равнины. Он шёл и шёл, не переставая. Небо всё больше темнело. Казалось, прошли часы, но хлопья продолжали лететь. Снег не казался холодным. Он был тёплым — тёплым и каким-то удушливым. Очень удушливым. Она начала задыхаться. Внезапно она ощутила, что ей больше нечем дышать. Охваченная отчаянием, она закричала…
Около её постели стояла со свечою в руке горничная. Спальня терялась в непроглядном мраке. Анджелина выглядела, точно статуэтка из Танагры. Одетая в одну только облегающую ночную рубашку, спускавшуюся ниже колен всего на два дюйма и подчёркивающую её прелести, с отблесками пламени, игравшими на щеках и подбородке, Анджелина казалась призраком, способным согреть сердце любого мужчины.
Впрочем, сердца Герцогини она ни в малое степени не согрела.
— Что ты тут делаешь, девочка? — строго спросила она на языке, который представлялся ей итальянским. — Да ещё среди ночи!
— Девять часов, госпожа.
— Девять? Тогда подними шторы.
— Уже подняла, — она отступила к окну и в подтверждение сказанному стукнула по стеклу. — Снаружи темно, — добавила она. — Пепел падает с неба. Вулкан очень, очень сердится.
— Пепел? Вулкан? Я должна немедленно одеться. Зажги ещё две свечи. Нет, три! Нельзя, чтобы горело всего две. С минуты на минуту может прийти Дон Франческо.
Герцогиня часто говорила, со смехом, что она «всего лишь слабая женщина». Некоторое количество людей придерживалось того же мнения. Однако в ту минуту никто из обитателей Непенте не смог бы похвастаться таким же самообладанием. Возникший в природе разлад оставил её равнодушной. Разуму Герцогини мало было дела до повадок вулканов, к тому же душа её находилась в надёжных руках, а совесть пребывала в полном порядке, как и положено будущей католичке. Она во всём полагалась на своего духовного наставника, внушившего ей величественное чувство покорности и смирения. Дон Франческо никогда не покинет её. В должное время он придёт и объяснит, почему Бог дозволил вулкану вести себя столь неподобающим образом, у него найдётся более чем достаточно слов для утешения будущей духовной дочери. Господь, коли будет на то Его воля, способен сотворить чудо и отвести беду, даже если Он сам её наслал. Падает пепел — не падает, всё к лучшему. Герцогиня безмятежно ждала.
Тем временем снаружи пепел сыпался, не переставая. Он повалил около полуночи и уже покрывал землю двухдюймовым слоем. Непенте лежал, окутанный киммерийской мглой
{130}, более тёмной, чем беззвёздное небо — мглой, которую можно было пощупать; нечто подобное жаркому и душному одеялу придавило остров. Всё погрузилось в безмолвие. С улиц не доносилось шагов: рассыпчатый пепел, более мягкий, чем снег, глушил любые звуки. И он всё падал и падал. Немногие из перепуганных местных жителей, которых необходимость вынудила покинуть свой кров, брели по улицам, полные страха за собственные жизни. Они думали, что наступил конец света. Обуянные ужасом, они выходили наружу, лишь сунув в карман нож или револьвер, а на улице опасливо обходили друг друга, стискивая в одной руке факел или фонарь, а другой прижимая ко рту носовой платок, потому что боялись задохнуться. В витринах одного-двух магазинчиков с трудом, словно сквозь плотный туман различался слабо мерцающий свет. Обычных же картин и звуков утра — повозок, снующих в ожидании найма, щёлканья кнутов, криков фруктовых и рыбных торговцев — не было и в помине. Смертельную тишь нарушал лишь звон городских курантов, отбивающих часы посреди потемневшего мира.
С полдюжины сорвиголов собралось в Клубе. То есть это они называли себя сорвиголовами. На самом деле, они были напуганы до смерти и прибежали в Клуб, надеясь обрести в обществе друг друга взаимную поддержку и недостающую отвагу. Сегодня они не пили виски, не играли в карты и не пересказывали сплетен. Все сидели вокруг освещённого ацетиленовой лампой стола и в тревоге слушали молодого профессора из Христиании
{131}, который знал, по его словам, толк в высшей математике и в настоящую минуту с помощью биномиальной теоремы подсчитывал, сколько потребуется времени, чтобы город засыпало пеплом по самые крыши — в предположении, что все его здания имеют одинаковую высоту. Профессор приехал на остров совсем недавно и по этой причине ещё сохранял что-то вроде весёлого пессимизма. Он полагал вполне возможным, что к тому времени, когда пепел доберётся до вторых этажей, — при условии, разумеется, что все они находятся на одном уровне, — ветер может перемениться и куда-нибудь его унести. Те, кто прожил на острове дольше профессора, послушав его рассуждения, совсем пали духом. Они вставали из-за стола и печально качали головами, приготовляясь к самому худшему. Они свой сирокко знали.
Утро тянулось, и в Клуб прибредали всё новые, закутанные по уши бедолаги; они стряхивали с одежд пепел и торопливо закрывали за собой дверь. Зажгли ещё несколько ламп. Новости были неутешительные. Снаружи по-прежнему темно, вытянутой руки не видать; пепла уже навалило столько, что он стал опасен. Не выдержав его веса, обвалилось несколько крыш; телеграфное сообщение с материком нарушилось — кабель, как полагали, лопнул вследствие каких-то подводных потрясений; некто, переходя рыночную площадь, наткнулся на труп женщины, несомненно задохнувшейся; двое из посаженных судьёй под стражу русских от непривычки к вулканическим явлениям впали в буйное помешательство и обезглавили друг друга мясницким ножом. Появившийся в конце концов мистер Мулен, пребывавший в каком угодно, но только не в обычном для него бойком расположении духа, сообщил полную и исправленную версию последнего происшествия: жертв было вовсе не две, а четырнадцать; прежде чем совершить свой безумный поступок, они преломили хлеб-соль и спели национальный гимн; и воспользовались они не мясницким ножом, а ржавой стамеской. Его рассказ, который в обычных обстоятельствах стал бы бесценной темой для увлекательных пересудов, ни одного из слушателей не взволновал. Все ожидали, когда явится их президент, Консул, бывший истинной душой Клуба — явится и принесёт официальные извинения за столь безответственную выходку со стороны природы. Но Консул впервые в жизни оказался неспособным выполнить свой долг.
