Но… разве не лучшая месть — прощение? Да, но какое прощение? Душевное, любовное, радостное? Или же высокомерное, холодное, брошенное в лицо, точно милостыня?
Именно второе. Лиза погубит себя, погрязнет в долгах, разорится, станет оборванной попрошайкой. Либо после тяжелой болезни превратится в худющую, уродливую, землисто-серую старуху, а может, даже… случается ведь и такое — в полоумную, слепую нищенку… Впалые щеки, выцветшие глаза, морщинистый лоб: натыкается на мебель, на людей. Это будет перст господень, божья кара — бывает ведь и такое. Вот тогда она, Мариаграция, простит ее…
Но не торопитесь, она простит ее лишь отчасти, выказав ей вначале холодность, презрение и дав понять, что вовсе не забыла прошлое. Она унизит Лизу и не позволит ей приблизиться — пусть поймет, что она даже гнева недостойна. А как будет выглядеть сцена прощения? Ага… вот так!.. Званый ужин… грохочущий оркестр играет танец за танцем… по сверкающим салонам ее виллы проплывают пары. У ярко горящих светильников, возле буфета, в укромных уголках, в холле, даже на террасах, где, облокотившись на мраморную балюстраду, так приятно смотреть, как из-за черных елей восходит луна, собираются группками кавалеры и дамы из высшего общества. И вот наступает кульминационный момент вечера. Торопливые речи и музыка сливаются в один нестройный гул, разгораются страсти, увядают цветы, кавалеры шепчут дамам нескромные признания… И тут войдет служанка и еле слышно скажет: «Вас ждет синьора Лиза». Она тут же встанет… нет, заставит ее немного подождать, затем, извинившись перед гостями, выйдет из гостиной в холл, буквально заваленный пальто и шляпами. Нет ни одного свободного стула. Среди этих роскошных пальто ее стоя ждет бедно одетая, постаревшая, по крайней мере, лет на десять Лиза. Едва увидев ее, бросается к ней с распростертыми объятиями. Не торопись, не торопись, милочка!.. Лишь потом, поставив бывшую подругу на место, она выслушает сбивчивые слова извинения, клятвы в дружбе… Затем, весьма холодно и надменно ответит: «Так и быть, Лиза, я тебя прощаю… Но придется тебе набраться терпения и подождать меня здесь либо наверху, в передней… У меня прием — тьма гостей, которым я не могу тебя представить… Сама понимаешь, это люди из высшего общества, аристократы… Они не могут знакомиться с первым встречным. И вообще они держатся своего узкого круга… Итак, договорились, ты подождешь внизу…»
И она заставит Лизу ждать весь долгий вечер… Наконец поздно ночью выйдет к несчастной, грустно сидящей в темном углу Лизе, ошеломит ее ослепительной улыбкой и роскошным платьем. «Уж прости, но сегодня я никак не смогу побыть с тобой. Приходи завтра, надеюсь, завтра я буду свободнее». И с громким смехом уйдет. А кто будет ждать ее у ворот? Лео. Он стоит возле огромной машины, — мотор восьмицилиндровый, капот никелированный, шелковые занавески и сиденья, на которых восседают сразу два импозантных шофера. И вот она и Лео, насладившись унижением Лизы, уносятся на машине в ночь.
Эти сменявшиеся с кинематографической быстротой видения немного утешали Мариаграцию. Но когда она поднимала глаза, в ее мечты врывались унылый пейзаж и безжалостное солнце. И она обнаруживала, что осталась прежней Мариаграцией и страна ее мечтаний куда дальше, чем даже Индия, что она идет пешком одна по безлюдным улицам предместья.
Наконец она добралась до виллы, толкнула калитку и вошла.
Поспешно пересекла аллею сада. Она испытывала сильную усталость, то ли из-за ссоры с Лизой, то ли из-за ощущения безысходности, которое овладевало ею всякий раз, когда она давала волю фантазии. В передней она увидела Микеле — он сидел в кресле и курил.
— Я смертельно устала, — сказала она, с трудом сняв шляпу. — Где Карла?
— Дома ее нет, — ответил Микеле.
Не сказав больше ни слова, Мариаграция вышла.
Микеле был в плохом настроении: события прошлого вечера нагнали на него грусть и меланхолию. Он понимал, что надо наконец побороть свою апатию и что-то предпринять. Это было бы вполне естественно, но он ни во что не верил: сыновняя любовь, ненависть к любовнику матери, честь семьи — все эти чувства были ему неведомы… Впрочем, какое это имеет значение. Когда ты ни во что не веришь — нужно все время притворяться, и если долго притворяешься, то рано или поздно начинаешь верить, — так возникает любая вера…
Словом — сплошная игра и притворство. Да, самое настоящее притворство.
«Взять, к примеру, Лизу, — подумал Микеле. — Я ее не люблю… Даже не испытываю к ней влечения. И все-таки вчера вечером я поцеловал ей руку… А сегодня пойду к ней. Вначале я буду холоден, затем придет возбуждение, желание… Все это так нелепо… Но в конце концов я, наверно, стану ее любовником…»
Для него не существовало веры, искренности, подлинных чувств, сквозь призму скуки все казалось ему жалким, нелепым, фальшивым. Он понимал сложность и опасность своего состояния. Он должен преисполниться страсти, действовать, страдать, побороть свою слабость, убогость, фальшь, нелепость своей жизни. Нужно быть искренним, с душой, открытой людским страданиям.
«Как, верно, был прекрасен мир, — подумал он с иронией и грустью, — когда обманутый муж мог крикнуть в лицо жене: „О, гнусная женщина, ты поплатишься жизнью за свою низость!“ И что еще прекраснее — мысленно произнести эти слова, а потом броситься на жену, любовницу, родных и убить их всех, без жалости и без страха перед наказанием. Нет ничего лучше, чем немедленное действие, следующее за мыслью. „Я ненавижу тебя!“ — раз, и — удар кинжала. И вот уже друг или враг плавает в луже крови. Первое побуждение всегда самое верное, нельзя долго раздумывать. Прекрасно, когда жизнь имеет хоть какой-то смысл, когда люди умирают на самом деле, когда убивают, ненавидят и любят всерьез, когда льют искренние слезы из-за подлинных бед. Только тогда ты становишься живым существом, уходящим своими корнями в реальность, как деревья в землю». Постепенно ирония улетучилась, и на смену ей пришла острая тоска. Он хотел бы жить в трагические и честные времена, испытывать ту же неистребимую, всепоглощающую ненависть, вознестись в сферу высоких чувств, но, увы, оставался пленником своего времени и этой недостойной жизни.
Он думал и беспрестанно курил: на столике в коробке из десяти сигарет осталась лишь одна. Вот уже почти два часа он сидел в передней, залитой ярким утренним светом. Встал он поздно и тщательно оделся: галстук, белоснежная рубашка, костюм. Сколько старания он вкладывает в процесс одевания, как тщится во всем походить на элегантных английских манекенщиков, чтобы найти хоть какое-то утешение в своем жалком положении. Ему очень нравятся джентльмены в широких плащах, стоящие рядом со своими гоночными машинами, пряча гладковыбритые лица в шерстяной шарф, нравится красивый, банальный пейзаж с коттеджем, утонувшим в густой зелени круглых, ветвистых деревьев. И еще его восхищают жесты, манера завязывать галстук, складки костюма, шерстяные джемперы и хрусталь английской знати.
Сейчас он сидел в кресле в благородной, изящной позе, положив ногу на ногу и слегка поддернув брюки с безукоризненной складкой, так что были видны шерстяные носки. Волосы были причесаны и напомажены. Склонив голову набок, он следил за дымом сигареты, которую небрежно держал двумя пальцами. На его мягком, свежевыбритом удлиненном лице выражение иронии сменялось выражением мрачного раздумья — точно так же свет и тень отражаются на лице статуи. Он курил и размышлял.
