«А вы сомневались? — ответила она вопросом на вопрос. — Если посмотреть, то ни в одном из трех соседних графств вы не найдете более замечательного человека, чем он, как бы вы ни старались, — замечательного в том смысле, о каком вы говорите. — И, посмотрев на меня задумчиво, добавила: — Никто не смог в полной мере воздать должное моему мужу. Как гражданин он слишком крупная личность».
«В таком случае, — заметил я, — он настоящий Лоэнгрин и Сид
[55]
в одном лице. Кстати, по каким же еще меркам судить о человеке, как не по общественным, гражданским?»
Тут она снова посмотрела на меня испытующе.
«Вы вправду считаете, что только так можно судить о человеке?»
«Ну, — сказал я весело, — вы же не станете осуждать его за то, что он далеко не идеальный семьянин или, скажем (хотя это вовсе не так), не лучший опекун для вашей подопечной?»
Она долго не отвечала, уйдя в себя, — со стороны казалось: она стоит, словно прижав к уху морскую раковину, и вслушивается в шум моря. Уже потом она призналась мне, что, слушая мою шутливую тираду, она смутно ощутила — подумать только! — первые подземные толчки той будущей трагедии, которая была уже так близко, хотя до этого они лет восемь жили очень спокойно, и девочка жила вместе с ними.
«Да нет, я вовсе не хочу сказать, что он плохой семьянин или не печется о девочке».
Тогда я выпалил:
«Знаете, Леонора, даже жена замечает не все. Мужчина смотрит шире. Уверяю вас, за все годы, что я знаю Эдварда, он ни разу не воспользовался вашим отсутствием, чтоб обратить на себя внимание другой женщины — ни словечком, ни взглядом. Я бы заметил — такие вещи от меня не ускользают. И он всегда говорит о вас как об ангеле небесном».
«Я знаю, — тут же парировала она без всякого перехода. — Я знаю, он всегда очень мило обо мне отзывается».
Думаю, подобные разговоры для нее не новость: она привыкла к восторженным отзывам о преданном и обожающем ее супруге. Половина людей, знавших Эдварда и Леонору, — нет, абсолютно все, кто их знал, — полагали, что обвинение, вынесенное Эдварду по килсайтскому делу, это судебная ошибка, основанная на ложных показаниях, сфабрикованных врагами из общины неортодоксов. Но я-то каков дурак! Слепец…
2
Дайте вспомню, где же мы тогда были. Ах да… разговор этот случился 4 августа 1913 года. Помню, я сказал ей, что именно в этот день, девять лет назад, мы познакомились, поэтому, естественно, мне хочется произнести небольшую поздравительную речь в честь моего друга Эдварда. Я с удовлетворением могу сказать, что за все это время у меня не возникло ни малейшего повода усомниться в нашей дружбе, а ведь мы вчетвером столько путешествовали. Для людей, находящихся вместе безотлучно, добавил я, это большое достижение. Я надеюсь, вы поняли, что мы бывали вместе не только в Наухайме. У Флоренс были свои планы, и с ними приходилось считаться.
Я сейчас просматриваю свой дневник и вижу, что Эдвард сопровождал нас с Флоренс в Париж 2 сентября 1904 года и оставался у нас до 21-го. Потом он еще раз приезжал к нам в декабре того же года — первого года нашего знакомства: уж не тогда ли он выбил зубы Джимми? Боюсь, Флоренс для этого его и пригласила. В 1905 году он был в Париже трижды — один раз вместе с Леонорой, приезжавшей обновить гардероб. В 1906 году мы полтора месяца вместе гостили в Монтане, а на обратном пути в Лондон Эдвард заехал в Париж и какое-то время жил у нас. Вот так все и происходило.
Все бы ничего, да только в лице Флоренс бедняга встретил разбойницу: Леонора рядом с ней — чистое дитя. Думаю, он вскоре света белого невзвидел. Ведь для чего удерживала его Леонора? Она это делала ради — как бы точнее выразиться? — ради блага своей Церкви: она хотела доказать, что католички не разводятся с мужьями. Оставим пока эту версию. Может, я потом еще напишу о ее намерениях. Но Флоренс держалась за Эдварда совсем по другой причине: он владел родовым поместьем ее предков. К тому же он был еще и страстным любовником. И все равно — я уверен: трех лет даже таких прерывистых отношений и жизни, которую она ему устроила, ему вполне хватило.
Ведь дело доходило до смешного. Стоило Леоноре упомянуть в письме, что у них гостит знакомая, — или даже просто упомянуть в письме ко мне какую-то женщину, в Брэншоу мигом летит телеграфом отчаянная шифровка этому несчастному: явиться к ней и доказать свою верность, иначе она тут же, ко всеобщему ужасу и позору, откроет их связь. Он-то, я думаю, не испугался бы: бросил Флоренс и признался бы начистоту. Но он знал, что Леонора этого ему не простит. Она давно внушила ему, что, если до меня дойдет малейший намек на действительное положение дел, она отомстит ему так, что он будет помнить об этом всю оставшуюся жизнь. А ему и так приходилось несладко. Чем дальше, тем требовательней становилась Флоренс. Заставляла его целоваться открыто, среди бела дня. Уговаривала уехать вместе с ней, и единственное, чем он сумел урезонить ее, — сказал со всей определенностью, что разведенная женщина никогда не сможет занять высокое положение в графстве Хемпшир. Да, ему приходилось туго.
Ведь Флоренс была уже не та. На многое смотрела гораздо спокойней, беззаботней, если угодно, и под настроение готова была выложить мне все — ни больше ни меньше. Признавалась, что и ей становится все труднее скрывать от меня истинное положение вещей.
Итак, она готовилась обо всем рассказать мне, заручиться согласием на развод и уехать с Эдвардом в Калифорнию — навсегда. Правда, едва ли это было всерьез. Ведь в этом случае рушились ее надежды, связанные с поместьем Брэншоу. Недаром она взяла себе в голову, что у Леоноры чахотка — подумать только, у Леоноры, которая всегда отличалась завидным здоровьем! Стоило нам троим сойтись вместе, она сразу же начинала уговаривать Леонору сходить к доктору. И тем не менее бедный Эдвард, похоже, не исключал вероятности, что она сумеет довести задуманное до конца и заставит его уехать. Конечно, до этого не дошло бы: он слишком дорожил своей женой. Но если бы Флоренс допекла его, тайна открылась бы, — шила в мешке не утаишь, я бы тоже узнал, и тогда Эдварду точно не избежать Леонориной мести. А она-то знала, как его проучить, — у нее было наготове не меньше дюжины способов. И будьте уверены, она не успокоилась бы, не испробовав каждый. Наказывая его, она щадила мои чувства. Она уже тогда знала, что самой тяжкой мукой для него станет ее отказ увидеться с ним…
Надеюсь, теперь все ясно. Позвольте мне прийти к 4 августа 1913 года, — как оказалось, последнему дню моего полного неведения и — уверяю вас — бесконечного счастья. Приезд нашей драгоценной девочки только все обострил.
В общем, сижу я в гостиной 4 августа с довольно мерзким типом по имени Бэгшо — он приехал поздно вечером и к ужину не успел. Леонора уже ушла спать, а я поджидал Флоренс, Эдварда и девочку — они вместе ушли в казино на концерт. Впрочем, не вместе. Флоренс, помнится, сначала решила остаться с Леонорой и со мной, а Эдвард с девочкой отправились на концерт вдвоем. И тут вдруг Леонора возьми и скажи Флоренс — спокойно, как бы между прочим:
