— А ты согласишься побыть со мной?
— Почему ты это спрашиваешь?
— Завтра ведь воскресенье.
— Знаю. Ну и что?
— Тебе, возможно, всё равно, а Дзёкити в последнее время только и знает, что путешествует…
— Ну и что?
— Он так редко бывает дома в субботу и воскресенье.
— И что дальше?
— Ему захочется понежиться утром в постели с жёнушкой.
— Беспутному отцу захотелось позаботиться о сыне?
— Чтобы искупить свои грехи…
— Ты слишком предупредителен. Для Дзёкити это была бы медвежья услуга.
— Как это?
— Не надо беспокоиться. Сегодня ночью я заменю госпожу Сасаки. Ты просыпаешься рано, и как только ты встанешь, я смогу пойти к нему.
— Да, но когда ты будешь входить, ты его разбудишь.
— А может быть, он всю ночь не будет спать и ждать меня?
— Твоя взяла.
Вечером в половине десятого принял ванну и в десять лёг. Как и в прошлый раз, О-Сидзу по её приказанию принесла плетёный стул.
— Ты опять будешь так спать?
— Об этом не беспокойся, замолчи и спи.
— Лёжа на этом стуле, ты простудишься.
— Чтобы не простудиться, я велела принести несколько шерстяных одеял. О-Сидзу знает, что делать, на неё можно положиться.
— Если ты простудишься, я буду виноват перед Дзёкити, и не только перед Дзёкити.
— Отстань. По твоему лицу видно, что тебе нужно принять адалин.
— Две таблетки не действуют.
— Неправда. В прошлый раз сразу подействовали. Не успел проглотить, как спал мёртвым сном. Рот широко раскрыт, слюни текут.
— Смотреть, наверное, было противно.
— Сам можешь представить. А почему, когда я ночую здесь, ты их не снимаешь?
— Мне лучше их снимать, но при этом лицо у меня становится старым и мерзким. Когда со мной жена или Сасаки, мне это всё равно.
— Ты думаешь, что я тебя не видела в таком виде?
— А разве видела?
— В прошлом году у тебя были спазмы, и полдня ты находился в состоянии комы…
— И ты меня в то время видела?
— Совершенно всё равно, надеваешь ли ты челюсти или нет. Скрывать это — смешно.
— Да я и не думаю ничего скрывать, только я не хочу, чтобы другим было неприятно.
— Неужели тебе кажется, что с надетыми челюстями ты можешь скрыть свой вид?
— Ладно-ладно, сниму. Смотри теперь, какое у меня лицо.
Я встал с кровати и подошёл к Сацуко. Стоя к ней лицом, я снял обе челюсти и положил их в коробку на ночном столике. Потом нарочно сильно сжал дёсны, так что лицо очень уменьшилось. Расплющенный нос навис над губами. Даже шимпанзе был бы красивее меня. Я несколько раз сжимал и разжимал дёсны; раскрыв рот, болтал жёлтым языком и решительно предстал в самом гротескном виде. Сацуко пристально на меня смотрела, потом вытащила из ящика ночного столика ручное зеркало и поднесла к моим глазам.
— Мне-то всё равно, какое у тебя лицо. А сам ты его хорошенько разглядывал? Если нет, посмотри. Вот как ты выглядишь. Как оно тебе кажется?
— Старое и мерзкое…
Я перевёл глаза со своего отраженья на Сацуко. Кто бы поверил, что мы оба относимся к одному виду живых существ? Чем уродливее казалось мне собственное лицо, тем великолепнее представлялась Сацуко. Я с сожалением подумал, что выгляжу недостаточно безобразным, тогда бы она была ослепительной красавицей.
— Ну спать, спать! Быстренько в постель!
— Принеси мне адалин, — сказал я, ложась.
— Сегодня ночью ты опять не сможешь заснуть.
— Твоё присутствие меня всегда возбуждает.
— Ты ещё чувствуешь какое-то возбуждение, поглядев на своё лицо?
— Посмотрев на себя, я перевёл глаза на тебя — и страшно возбудился. Понимаешь ли это состояние?
— Нет, не понимаю.
— Чем я безобразнее, тем ты красивее.
Она не слушала меня и пошла за адалином. Вернулась с американской сигаретой Kool.
— Открой рот пошире. К этому лекарству нельзя привыкать, поэтому сегодня только две таблетки.
— Не дашь ли из своего рта?
— Вспомни о своём лице.
Она взяла в руку таблетки и сунула мне их в рот.
— С каких пор ты стала курить?
— В последнее время покуриваю тихонько на втором этаже.
В её руке сверкнула зажигалка.
— Вообще-то мне курить не хочется, но это как принадлежность туалета. А сейчас хочу отбить неприятный привкус…
28 сентября.
…В дождливые дни руки и ноги страшно болят, и я накануне чувствую, что пойдёт дождь. Сегодня утром рука гораздо больше занемела, ноги тоже отекли больше, чем обычно, и стоять трудно. Мне казалось, что я вот-вот упаду, и я боялся свалиться с веранды. Рука онемела до самого плеча, — уж не парализует ли половину тела? Вечером, часов в шесть, рука стала ужасно мёрзнуть и потеряла чувствительность, как будто я погрузил её в ледяную воду. Собственно говоря, это не называется нечувствительностью: она мёрзла так, что я чувствовал боль. Но все, кто прикасался к моей руке, говорили, что она тёплая, как обычно. Только я один ощущал непереносимый холод. Раньше такое тоже случалось, но большею частью (хотя и не обязательно) холодной зимой. А сейчас середина сентября, и в такое время ничего подобного не бывало. Знаю по опыту, что в таких случаях надо намочить большое полотенце в горячей воде, замотать им всю руку, поверх закутать толстой шерстяной фланелью и ещё приложить две платиновых грелки. Минут через десять полотенце становится холодным, его надо опять намочить в кипятке, кастрюлю с которым надо держать около кровати. Так повторить пять-шесть раз. Чтобы вода не остывала, надо из чайника постоянно подливать в кастрюлю горячую. Сегодня тоже это делали несколько раз, и в конце концов я почувствовал небольшое облегчение.
Глава пятая
29 сентября.
Вчера вечером довольно долго сидел с рукой, обмотанной горячим полотенцем, боль немного стихла, и я смог заснуть. Но проснувшись на рассвете, я снова почувствовал боль. Дождь перестал, небо совершенно прояснилось. Если бы я был здоров, какую бодрость вдохнул бы в меня такой денёк бабьего лета! Ещё четыре-пять лет тому назад я наслаждался подобной свежестью — эта мысль привела меня в отчаяние, я готов был плакать от злости. Принял три таблетки долосина.
В десять часов измерили давление. 105 на 58. Сасаки меня убедила съесть два сухих печенья с сыром Kraft
[66]
и выпить чашку чая. Через двадцать минут опять измерили давление: оно поднялось — 158 на 92. Нехорошо, что в такой короткий промежуток давление так сильно колеблется.
