Выслушав, Окубату, а потом и Юкико, которая добавила к его рассказу кое-какие подробности, Сатико попросила проводить её к больной.
* * *
Таэко лежала наверху, в небольшой комнатушке с балкончиком, выходящим на южную сторону. Хотя полы здесь были покрыты циновками, комната мало походила на японскую, традиционная ниша в ней отсутствовала, стены и потолок были выкрашены белой краской, а дверь крепилась на петлях, как в европейских домах.
[105]
Вся мебель состояла из стенного шкафа да треугольной этажерки в углу, которую украшали заляпанный воском старинный подсвечник, несколько безделушек, купленных, должно быть, на какой-нибудь барахолке, и заметно выгоревшая французская куколка работы Таэко. На стене висела картина на стекле кисти Нарасигэ Коидэ.
[106]
Комната имела бы до крайности неприглядный вид, если бы не пуховое одеяло с верхом из алого крепдешина в крупную белую клетку, которым была укрыта больная. Сквозь стёкла большой, почти в два метра шириною, раздвижной двери балкона в комнату лился яркий солнечный свет, и в его лучах ткань одеяла пламенела, точно целая охапка изысканных цветов.
Таэко лежала на правом боку и неотрывно смотрела на дверь, в которой вот-вот должна была появиться Сатико. Жар, по-видимому, немного упал. Помня слова О-Хару о том, как сильно изменилась сестра, Сатико боялась этой встречи, но, к счастью, Таэко показалась ей не настолько измождённой, как она себе представляла. И всё же болезнь, без сомнения, оставила свой след. Круглое лицо Таэко осунулось и как бы удлинилось, смуглая кожа приобрела ещё более тёмный оттенок, глаза казались огромными.
Однако куда больше Сатико поразило другое — впечатление странной неопрятности, исходившее от облика сестры. И дело было вовсе не в том, что Таэко несколько дней не принимала ванну, — ощущение нечистоты вызывалось чем-то совершенно иным. Следы не вполне праведной жизни, которые прежде, скрывала косметика, теперь отчётливо проступили в её заострившихся чертах, и от этого казалось, что на её лицо легла тень какой-то мрачной, постыдной тайны. Сатико смутно сознавала всё это, глядя на сестру, которая лежала перед ней, бессильно уронив руки на одеяло, точно обитательница какой-нибудь ночлежки, измождённая не столько болезнью, сколько усталостью, накопившейся за долгие годы беспутства.
Обычно, когда молодая женщина оказывается на длительное время прикованной к постели, в ней появляется что-то жалкое, по-девически хрупкое, чистое, одухотворённое. С Таэко же всё было наоборот: она совершенно лишилась своего юного обаяния и выглядела намного старше своих лет. Более того, в её облике, как ни странно, не осталось и намёка на бойкую современную барышню. Сейчас она скорее напоминала подавальщицу из какого-нибудь чайного домика или ресторанчика самого низкого пошиба.
Спору нет, Таэко всегда была не такой, как её сестры, и всё же любому было ясно, что она происходит из хорошей семьи. Теперь же эти ввалившиеся щёки, эта землистая кожа вызывали в представлении Сатико образ падшей женщины, одолеваемой куда более, тяжким и отвратительным недугом, чем дизентерия. Возможно, этот специфически нездоровый вид Таэко особенно бросался в глаза по контрасту с яркой тканью одеяла, но Юкико, должно быть, заметила его намного раньше.
С некоторых пор она избегала принимать ванну после Таэко.
[107]
При необходимости она не раздумывая могла воспользоваться бельём Сатико, но никогда ничего не брала у Таэко. Неизвестно, замечала ли что-либо Таэко, но Сатико давно уже обратила на это внимание. Более того, она знала, что чувство брезгливости по отношению к сестре возникло у Юкико после того, как до них дошёл слух, будто Окубата страдает хронической гонореей. Хотя Таэко постоянно твердила, что её отношения с Окубатой, а потом и с Итакурой не выходят за пределы «чистой дружбы», Сатико не особенно этому верила, однако сознательно не делала попыток доискаться до истины. Юкико тоже молчала, но в душе, несомненно, осуждала и презирала Таэко.
— Ну, как ты себя чувствуешь, Кой-сан? — спросила Сатико, стараясь не выдавать владевших ею чувств. — Я слышала, будто от тебя осталась ровно половина, но, оказывается, это совсем не так. Сколько раз ты сегодня ходила?
— С утра три раза, — проговорила Таэко без всякого выражения, тихим, но внятным голосом. — Боли страшные, я тужусь, а результата никакого.
— При дизентерии так и бывает. На языке врачей это называется «тенезмы».
— Да? — Впервые за всё это время губы Таэко тронула тень улыбки. — Теперь уж я близко не подойду к макрели.
— Вот это правильно. Никогда больше не ешь эту рыбу… Послушай, Кой-сан, — сказала Сатико уже более серьёзным топом, — ничего опасного у тебя нет, но доктор Сайто считает, что мы должны на всякий случай — лишняя осторожность ведь не помешает, верно? — пригласить для консультации ещё какого-нибудь хорошего врача. Может быть, попросить приехать доктора Кусиду?
Поначалу Сатико не собиралась заводить с сестрой этот разговор, но потом ей вдруг пришло в голову: а почему бы и нет?
Чем шептаться у неё за спиной и тем самым давать ей повод думать, что её положение серьёзно, лучше представить дело таким образом, будто они для собственного спокойствия хотят проконсультироваться с ещё одним специалистом. Доктор Сайто предлагает пригласить к Таэко профессора из клиники при Осакском университете, что ж, к его словам следует прислушаться, но перед этим больную нужно хорошенько подготовить, иначе она сразу же заподозрит неладное.
Поэтому, рассудила Сатико, для начала можно было бы показать Таэко доктору Кусиде, выслушать его мнение, а консультанта из Осакского университета не поздно пригласить и потом.
Таэко слушала сестру, отрешённо глядя прямо перед собой.
— Что ты на это скажешь, Кой-сан?
— Я не хочу, чтобы доктор Кусида приезжал сюда, — с неожиданной твёрдостью проговорила Таэко. В глазах у неё стояли слёзы. — Мне будет стыдно, если доктор Кусида увидит меня в этом, доме…
У сиделки хватило такта выйти из комнаты. Сатико, Юкико и Окубата в недоумении смотрели на Таэко, по лицу которой катились слёзы.
